Блейк и Халлахан встречались на уже упомянутых кельтских празднествах и сразу друг другу понравились. Заказали по паре пива – и начались долгие разговоры.

– Послушайте, Джосая! – говорил Блейк своим громовым голосом. – Кто, как не вы, специалист по артуровскому вопросу? То, что вы недавно писали о Граале и Круглом столе, многих, правда, удивило, но потом все согласились. А мне особенно понравилась ваша последняя лекция. В ваших аргументах было нечто такое… магическое – оппоненты прямо онемели.

– А вы знаете, как они меня теперь называют? Чародей Мерлин! Представьте себе – я Мерлин, ни более, ни менее.

– А правда, что-то есть, честное слово! – развеселился Блейк. – Мне, признаться, тоже всегда казалось, что у вас имеется какое-то сходство с Мерлином. Это ведь довольно лестно – разве нет?

Джосая Халлахан ответил не сразу. Погрузившись в свои мысли, он поглаживал тщательно расчесанную бороду и вдруг спросил:

– Знаете, что привело меня сюда? Я снял комнату до пятницы…

Блейк развел руками, тогда историк задал другой вопрос:

– А Джерри Пирсона вы знаете?

– Пирсона? Да, знаю немного. Кто его не знает! Он живет в доме на островке недалеко отсюда.

– Что вы о нем думаете?

Гэйл Блейк помрачнел, секунду подумал и ответил:

– Да мы как-то мало знакомы…

– Если бы спросили меня, я бы ответил то же самое. А между тем я здесь как раз из-за него. Он пригласил меня провести у него уикенд. Признаться, я очень заинтригован.

– В честь какого-то необычайного события?

– Кажется, да. Но беда в том, что он не объяснил ничего конкретно – написал только, что будет чрезвычайно важная встреча. И все.

– И вы согласились.

Халлахан невесело улыбнулся:

– Гэйл, вы же знаете, что я от природы болезненно любопытен. Меня всегда страстно влекли различные загадки, да и сам Джерри Пирсон тоже… Мы редко виделись, но всякий раз мне казалось, что он на своем островке около Тинтагеля воображает себя королем Артуром!

Фрэнк Данбар сидел в уголке купе для курящих и смотрел на унылый сомерсетский пейзаж за окном, такой же грустный, как и он сам. Когда уезжаешь из дома, бывает, тянет подвести итог своей жизни, дать ей общую оценку. Его оценка, думал он, не блестящая, и это еще мягко сказано. Сорок лет, не женат, пьет больше, чем нужно, а профессия журналиста сделала его разочарованным человеком, лишившимся последних иллюзий. В какой момент он вступил на эту наклонную плоскость? Ответ Фрэнк находил без колебаний: в тот, когда повстречал эту женщину – Урсулу Браун. Она его буквально околдовала. По зеленеющим дюнам, бесконечной чередой расстилавшимся перед ним, скользил ее призрачный силуэт.

Урсула… Тонкая, гибкая, с роскошными рыжими волосами. Взгляд ее глаз цвета морской волны – из тех, которые не забудешь: веселый, глубокий, манящий и опасно мятежный: глубокие воды волшебного озера, где тонут неосторожные купальщики. И Фрэнк Данбар в том числе.

Когда они встретились на перроне вокзала, им обоим было чуть за двадцать. Растерянная, растрепанная, она сидела на скамейке с огромным чемоданом. Фрэнк сразу поставил диагноз: несчастная любовь – и не ошибся. Сначала он ни о чем ее не расспрашивал, а просто старался показать себя с лучшей стороны. Она была покорена и открыла ему сердце – рассказала о страшном разочаровании, из-за которого пережила самые тяжелые минуты в жизни. Человек, ради которого Урсула оставила все, вдруг в одночасье бросил ее, как вышвыривают паршивую собаку. Она старалась ублажать его малейшие прихоти, а он становился все более требовательным, раздражительным, потом непреклонным, а иногда и жестоким: ему (Урсула была в этом убеждена) нравилось смотреть, как она страдает…

Фрэнк вспоминал горькие признания девушки, необычайный блеск ее ясных глаз: «Да, ему, наверное, нравилось видеть, как я страдаю… Однажды он подарил мне великолепное вечернее платье, я была сама не своя от радости. А за несколько часов до первого вечера, где я должна была показаться в этой красоте, он как бы нечаянно толкнул бутылку с сильным чистящим средством, все пролилось на платье – и оно превратилось в тряпку для протирки мебели. Под присягой не скажу, но уверена: он это сделал нарочно. В Джерри было что-то извращенное, он словно забавлялся, видя страдания людей, а мои – особенно».

Потом Фрэнку приходилось задавать себе те же вопросы, но уже касательно Урсулы, и его мнение о неведомом Джерри изменилось несколько к лучшему. Что до извращенности натуры, Урсула по этой части не уступила бы никому. Пока длился их роман, она дарила Фрэнку блаженство и муки, бросала из рая в ад, сегодня была без памяти влюблена, а завтра – противна и зла, холодна и надменна, проводила вечера с другими – «старыми приятелями». Она нарочно заставляла его страдать, при всяком удобном случае для своего удовольствия разжигая его ревность. Например, однажды Урсула приняла за Фрэнка одного его знакомого, который на него был отдаленно похож, и сказала, что это произошло по близорукости. Какая близорукость? Она не носила очки! Он ей это заметил, а она с вызовом ответила, что очки ее портят. По-настоящему ему бы вздохнуть с глубоким облегчением, когда в одно прекрасное утро Урсула заявила, что все кончено, и выставила его за дверь так быстро, что даже тот самый Джерри (Фрэнк как раз о нем вспомнил) удивился бы, и Данбар, в свою очередь, оказался на улице с чемоданом в руках.

Был ли похож на правду портрет Джерри, нарисованный Урсулой? Не сама ли она была тем извращенным созданием? Может быть, Джерри был просто умнее и смелее Фрэнка, устал от причуд Урсулы и решил порвать с ней первым. А могла ли гордячка с подобным смириться? Да ни за что! Вот этим, может быть, и объяснялась глубокая хандра, в которой он застал ее тогда на вокзальной скамейке.

С тех пор прошло лет двадцать. Приближаясь к Корнуоллу, где жил тот самый Джерри, которого Фрэнк никогда не видел, он с каждой минутой все сильнее ощущал эти годы. Урсулу он тоже никогда больше не встречал. Она взяла его сердце в свои жарко-ледяные руки да так назад и не отдала. Он ненавидел ее – и все так же любил.

Поезд замедлил ход. Журналист вышел в коридор, достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски и глотнул. Закурил и смотрел, как приближается станционное здание. Заскрипели тормоза, поезд остановился.

– Таунтон, стоянка пять минут, – объявил металлический голос.

Корнуолл был уже совсем близко. Фрэнк Браун, естественно, волновался, но виду не подавал. И вдруг выражение его лица изменилось, а горло как будто обручем сдавило: среди пассажиров, выходящих на перрон из-за белого барьера, он увидел женскую фигуру, все такую же грациозную и красивую, которую узнал бы из тысяч: Урсулу Браун…

Чарлз Джерролд сидел в кресле в своей уютной, богатой лондонской квартире и с интересом читал «Таймс». То был элегантный человек лет пятидесяти, с седеющими висками, скромным и благожелательным взглядом. Никто бы не удивился, узнав, что это опытный психиатр, служащий в одной из лучших клиник столицы. Но вид его не говорил о том, что в работе он был тверд и строг, непреклонен с пациентами, и не всем больным это нравилось.

– Невероятно… – прошептал доктор, сворачивая газету.

– Что невероятно, Чарлз? – спросила его жена Алиса – довольно высокая, медлительная блондинка, аккуратно укладывая костюмы мужа в саквояж.

– В прошлом месяце они отпустили этого психа…

– Какого психа?

– Того, который лет десять назад убил то ли троих, то ли четверых в театре где-то на севере. Невероятно…

Миссис Джерролд выпрямилась.

– Знаешь, Чарлз, чего бы мне очень хотелось?

– Чего?

– Чтобы, если у меня когда-нибудь начнутся проблемы с психикой, меня лечил не ты. Право, по-моему, ты слишком строго судишь.

– Я знаю, о чем речь, Алиса.

– Все твои коллеги говорят…

– Пусть говорят. Я делаю свое дело, насколько в нем понимаю и как считаю нужным его делать. И полагаю, что в данном случае отпускать этого типа слишком рискованно – вот и все.