Увидев озадаченное выражение на моем лице, он усмехнулся.

– Вам трудно меня понять, и вряд ли этому стоит удивляться. Уверен, мало кто – если вообще кто-либо – знал прежде об обстоятельствах моей жизни. Вот почему я решил обо всем рассказать вам. Вам повезло, что вы застали меня в подходящий момент. Я никогда бы не стал рассказывать свою историю, если бы меня не преследовали кошмары, о которых вы никогда не слышали. Но, возможно, мой рассказ послужит предупреждением. Наверняка найдутся ученые, посвятившие себя знаниям о море, которые воспроизведут мои работы и открытия. Но в любом случае то, что вы наверняка считали обычным интервью, станет моей лебединой песней. Завтра, когда остров покинут люди, Костас вернется и выпустит на свободу все живые экземпляры. Здесь есть средства, с помощью которых можно вернуть в море даже самых крупных рыб. И тогда Хаггопиана опустеет окончательно.

– Но почему? Зачем… и куда собираетесь отправиться вы? – спросил я. – Ведь этот остров – ваша база, ваш дом и крепость? Именно здесь вы написали свои прекрасные книги, и…

– Да, моя база и крепость, как вы выразились! – резко оборвал он меня. – Остров действительно был всем этим для меня, но – домом? Нет! Вот мой дом! – он выбросил дрожащую руку в сторону Критского моря и лежавшего за ним Средиземного. – Когда ваше интервью закончится, я поднимусь на скалы и взгляну еще раз на Клетнос, ближайшую сушу разумных размеров. Потом я возьму «Эхиноидею» и направлю ее от берега через пролив Касос, пока не закончится топливо. Пути назад быть не может. Есть место в Средиземном море, о котором никто не знает, где море очень глубокое и холодное и где…

Он замолчал и повернул ко мне свое странно блестящее лицо.

– Но так я никогда не сумею ничего рассказать. Достаточно сказать, что в свое последнее путешествие «Эхиноидея» отправится ко дну – и я вместе с ней!

– Самоубийство? – выдохнул я, едва поспевая за откровениями Хаггопяна. – Вы собираетесь… утопиться?

В ответ он рассмеялся резким смехом, отчего-то напомнившим мне лай тюленя.

– Утопиться? Разве можно утопить их? – Он развел руками, показывая на миниатюрный океан странных раковин. – Или их? – Он махнул в сторону двери, ведшей к аквариуму с экзотическими рыбами.

Несколько мгновений я ошеломленно смотрел на него, не в силах понять, здравомыслящий ли человек передо мной или?..

Он пристально посмотрел на меня сквозь темные линзы очков, и под взглядом его невидимых глаз я медленно покачал головой, отступив на шаг.

– Прошу прощения, мистер Хаггопян… я просто…

– Непростительно, – проскрежетал он, пока я пытался подобрать слова. – Мое поведение непростительно! Идемте, мистер Белтон, возможно, нам будет удобнее поговорить там.

Хаггопян повел меня во внутренний дворик, окруженный лимонными и гранатовыми деревьями. В тени стояли белый садовый стол и два плетеных кресла. Он резко хлопнул в ладоши, затем предложил мне кресло и тяжело сел напротив. Я снова заметил, насколько неуклюжими кажутся мне его движения.

На зов армянина явилась старая женщина, закутанная на индийский манер в белый шелк. Нижняя часть ее лица была закрыта платком, падавшим ей на плечи. Он произнес несколько горловых, но явно нежных слов по-гречески. Она ушла, слегка прихрамывая, и вскоре вернулась с подносом, двумя стаканами и, к моему удивлению, запотевшей от холода бутылкой английского пива.

Я заметил, что стакан Хаггопяна уже наполнен, но не мог узнать напиток. В зеленоватой жидкости плавал густой осадок, но армянин, похоже, этого не замечал. Чокнувшись со мной стаканами, он поднес свой к губам и сделал большой глоток. Я последовал его примеру, поскольку у меня пересохло в горле, а когда поставил стакан обратно на стол, увидел, что Хаггопян все еще пьет! Осушив до дна стакан неизвестной мутной жидкости, он поставил стакан и снова хлопнул в ладоши.

Только сейчас меня удивило, почему он не снимает очки. В конце концов, мы сидели в тени, а во время экскурсии по его удивительному аквариуму света было еще меньше. Взглянув на лицо армянина, я вспомнил о его проблемах с глазами, снова увидев тонкие струйки жидкости, стекавшей из-под загадочных линз. В то же мгновение вернулась и странная блестящая пленка на его лице. Какое-то время я ее не замечал, решив, что просто привык к его виду. Теперь же я понял, что ошибался – внешность его оставалась столь же странной, как и с самого начала. Помимо воли я вновь подумал о его отталкивающем рукопожатии…

– Подобные перерывы могут быть частыми, – ворвался в мои мысли его скрипучий голос. – Боюсь, в моей нынешней стадии мне требуется весьма обильное потребление жидкости!

Я уже собирался спросить его, какую «стадию» он имеет в виду, когда женщина снова вернулась с очередным стаканом мутной жидкости для своего господина. Прежде чем она ушла, он сказал ей еще несколько слов. Когда она склонилась над столом, я заметил, насколько иссушенным выглядит ее лицо с узкими ноздрями, морщинистой кожей и глубоко запавшими под выдающимися надбровными дугами глазами. Это явно была крестьянка с острова. И, тем не менее, в других обстоятельствах черты ее лица могли показаться аристократическими. Казалось также, будто она испытывает странное влечение к Хаггопяну, наклоняясь к нему и явно подавляя желание коснуться его каждый раз, когда оказывалась рядом.

– Она уедет отсюда вместе с вами. Костас о ней позаботится.

– Я что, слишком пристально на нее смотрел? – смущенно начал я, вновь ощутив странное чувство нереальности. – Прошу прощения, я не хотел показаться грубым!

– Неважно. То, что я собираюсь вам рассказать, может показаться полнейшим бредом. Вы показались мне человеком, которого не так-то легко… напугать, мистер Белтон?

– Меня можно удивить, мистер Хаггопян, или шокировать – но напугать? Что ж, в числе прочего я какое-то время был военным корреспондентом, и…

– Конечно, я понимаю, но бывает и кое-что похуже, чем сотворенные людьми ужасы войны!

– Возможно, но я журналист. Это моя работа. И я готов… испугаться.

– Что ж, хорошо! И, прошу вас, отбросьте все сомнения, которые, возможно, возникли у вас насчет моего душевного здоровья или могут возникнуть во время моего рассказа. В его конце вы получите достаточно доказательств.

Я начал было протестовать, но он быстро оборвал меня.

– Нет, нет, мистер Белтон! Чтобы не почувствовать здесь ничего странного, нужно быть полностью бесчувственным человеком.

Он замолчал, и в третий раз появилась старуха, поставив на стол перед ним кувшин. На этот раз она почти ластилась к нему, и он резко отодвинулся, едва не опрокинув кресло. Он бросил несколько резких слов по-гречески, и я услышал всхлипывания старухи, которая повернулась и, хромая, ушла прочь.

– Что с этой женщиной, ради всего святого?

– Все в свое время, мистер Белтон. – Он поднял руку. – Все в свое время.

Вновь осушив стакан, он наполнил его из кувшина и начал свое повествование, большую часть которого я молчал, словно загипнотизированный, а под конец ощутил неподдельный ужас.

– Первые десять лет своей жизни я провел на островах Кука, а последующие пять – на Кипре, – начал Хаггопян, – и все мое детство меня сопровождал шум моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, и, хотя он никогда не признавал меня при жизни, он завещал мне сумму, эквивалентную двадцати одному миллиону фунтов стерлингов! Когда мне исполнился двадцать один год, я получил право распоряжаться этими деньгами и обнаружил, что могу теперь полностью посвятить себя океану – единственной настоящей любви в моей жизни. Я имею в виду все океаны. Я люблю теплое Средиземное море и Южный Тихий океан, но не меньше, чем холодный Северный Ледовитый океан и изобильное Северное море. Даже сейчас я люблю их. Даже сейчас!

В конце войны я купил Хаггопиану и начал создавать здесь свою коллекцию. Я писал о своей работе, и к двадцати девяти годам закончил «Море-колыбель», которая стала первым плодом моей любви. За публикацию первого издания я заплатил сам, и, хотя деньги не имели для меня особого значения, последующие переиздания с лихвой окупили все мои расходы. Столь же успешной оказалась и вторая моя книга, «Море – новые рубежи». Это подтолкнуло меня начать работу над «Обитателями глубин». К тому времени, когда у меня был готов первый вариант рукописи, я уже был пять лет женат на моей первой жене и мог издать книгу прямо здесь и сейчас, если бы не тот факт, что я стал чересчур взыскателен как к своим книгам, так и к своим исследованиям. Короче говоря, в рукописи имелись фрагменты, целые главы о некоторых видах, которые меня не удовлетворяли.