Я наконец захожу в кухню и вижу Марли, прислонившуюся к стойке. Тут грязновато, но не отвратительно. Видно, что хозяйка просто не успевает одновременно мыть посуду и присматривать за ребенком. Раковина уставлена тарелками, мисками, стаканами и поильниками. Напротив раковины – маленький кухонный стол, а над ним – окно, из которого отлично видно школьный двор на противоположной стороне улицы. Рядом со столом – два стула. Из одного торчит набивка. Вся мебель в стиле ретро, но дело не в особенностях вкуса: тут просто не могут позволить себе что-то поновее. Ламинированный пол, бежевые стены, темно-зеленые шторы. Довольно уродливо.

– Хорошо т-тут у вас.

Она знает, что я так не думаю, но ей все равно. Марли окидывает меня внимательным взглядом. Я достаю из рюкзака фотографию и протягиваю ее Марли. Когда она вглядывается в снимок, ее длинные пальцы вздрагивают.

– Господи, – бормочет Марли.

– Я его д-дочь.

Я не знаю, нужно ли мне хитрить, но лучше перестраховаться. Марли снова издает пронзительный смешок. Она возвращает мне фотографию, открывает выдвижной ящик и достает пачку сигарет. Потом она затягивается, выдыхает, и вокруг ее губ отчетливо проявляются морщины.

– Ты хочешь сказать, что у Даррена Маршалла есть дочь? – На фильтре сигареты остается след от помады. Марли делает еще пару затяжек, откашливается, и я прямо слышу хрипы в ее легких. – И это ты?

– Да.

– Малявка тоже его?

– Н-нет.

– Может, ты пить хочешь?

Я киваю. И пить хочу, и от еды, если честно, не отказалась бы.

Марли открывает холодильник, достает колу и протягивает мне. С удовольствием сжимаю в руке ледяную банку, потом дергаю за колечко и слышу характерное шипение.

– Наверное, недолго он с вами прожил, – говорит Марли.

– Д-достаточно.

Она терпеливо дожидается, пока я попью, а потом спрашивает:

– Он правда твой отец?.. Даррен.

– П-почему вы т-таким тоном п-произносите его имя?

Марли оно явно кажется чужим.

Она собирается было ответить, но тут на втором этаже начинает плакать ребенок. Марли чертыхается, бросает сигарету в раковину, заливает ее водой, а потом указывает мне на стул.

– Садись. Сейчас приду.

Она дожидается, пока я сяду, а потом выбегает из кухни, бросив через плечо:

– Даже не думай что-нибудь спереть.

Да тут и брать-то нечего.

Замечаю гору бумаги на столе. Это неоплаченные счета, просроченные уведомления. У меня внутри все сжимается. Я знаю, каково это – нуждаться в деньгах, а их нет и не будет.

Через несколько минут Марли спускается со второго этажа с малышом на руках. У него такие же светлые волосы, как у матери, не очень аккуратно постриженные «под горшок». У него круглое-прекруглое личико, нос пуговкой и большие глаза цвета неба за окном. Пухлые ножки и ручки. Думаю, на него-то все деньги и уходят. Он весь извивается и суетится, а потом вдруг видит меня и утыкается носом в маму, застеснявшись незнакомого человека. Марли указывает мне на стоящий в углу детский стульчик:

– Разложи-ка.

Она сажает ребенка на стул, а сама идет к холодильнику. Малыш не сводит с меня глаз. Мне становится жутковато: я вспоминаю злобных детишек из «Деревни проклятых»[5]. Дети мне вообще-то не нравятся. Единственным исключением была Мэтти. В жизни не видела более очаровательного ребенка – такого кругленького, мягкого и милого. У нее долгое время не росли волосы, был только смешной светлый хохолок на макушке. Маленькие ручонки всегда были сжаты в кулачки, как будто она готовилась к драке, будто хотела поскорее вырасти и задать всем жару. Она любила крепко сжимать мои пальцы. Мэтти была самой сильной.

Самой лучшей.

– К-как его з-зовут?

– Брекин.

Марли усаживает малыша поудобнее и дает ему ложечку яблочного пюре. Он начинает что-то лепетать, и пюре падает ему на майку. Марли смеется, но не так, как прежде. В этом смехе слышится нежность и доброта. Она начинает сюсюкаться с ним.

– Где Д-Даррен?

Мэй Бет говорила, что, когда мне что-то нужно, я иногда бываю обескураживающе прямолинейна. Перехожу к делу без особых предисловий. Можете любить меня за это, можете презирать – меняться я в любом случае не собираюсь.

По Марли неясно, что она думает. Ее улыбка увядает, но она не сводит глаз с сына.

– Малая. – Когда меня уже прекратят так называть. – Я тебя вижу первый раз в жизни. Ты думаешь, я тебе сейчас выложу все, что знаю о Даррене?

– Н-ну вообще-то д-да.

Она дает Брекину еще немного пюре.

– Зачем он тебе сдался?

– Х-хочу его уб-бить.

Ложка замирает в дюйме от рта Брекина. Он удивленно хлопает ладошками по стульчику, пытаясь привлечь внимание матери. Марли сует ложку ему в рот, а потом ставит пюре на стол.

– Ш-шучу, – добавляю я.

– Ну-ну.

Я поддеваю ногтем колечко на банке колы.

– Хочу еще покурить, – говорит Марли.

– Так п-покурите.

– Тут ребенок.

Но она все-таки закуривает. Отходит к окну, зажигает сигарету и отворачивается от Брекина всякий раз, когда делает затяжку, будто это что-то меняет.

– Уже пару лет его тут не видела, – говорит Марли. – Он раньше часто здесь бывал.

– «У Р-Рэя».

– И там тоже. – Она нервно закусывает губу. – А ты сама откуда?

– Н-неважно.

Марли закатывает глаза:

– Прекращай, малая. Расскажи хоть что-нибудь.

– … – Я ставлю колу на стол. – Я… Я не… Я не малая.

Она подносит руку с сигаретой ко рту и покусывает свою ладонь. Дым лениво застилает ее лицо. Брекин, кажется, не особо расстроился из-за внезапного окончания обеда. Он что-то лепечет себе под нос, завороженный звуком собственного голоса.

– Полгорода сносят, – наконец произносит Марли. – Потом понастроят тут всякого.

Она делает еще одну затяжку, такую глубокую, будто совсем не боится рака легких.

– Глупо это, – продолжает она. – Не пойму, зачем оно нужно. У нас тут не так, как в других городах. Как-то обходимся без чертовых диетических продуктов и йоги… Я с трудом свожу концы с концами и без всяких модных мест. Даже не знаю, куда мне потом податься.

– К-Колд… Крик.

– Что?

– Я от… оттуда.

– Никогда не слышала. – Марли щурится. – Ты знаешь, что он за человек?

– Д-да.

Даже лучше, чем ты.

Я делаю еще один глоток колы. Она чересчур сладкая. Воздуха бы сюда. Марли опять затягивается, а Брекин машет ручками, и мне кажется, будто я вижу это уже в сотый раз. Будто больше в их жизни ничего особенного и не происходит. Я оглядываю красные пятна на своем теле и внезапно хочу уйти. Неважно куда.

– А знаешь, что на самом деле он не Даррен? – спрашивает Марли. Я киваю. – Он так всем представлялся, когда жил здесь, но я так и не привыкла к этому имени.

– А к-как его з-зовут?

– Давай пока что называть его Дарреном.

– Д-для нас он б-был К-Китом.

– Ха. – Она опять закусывает губу. – Это тоже не настоящее имя.

– От… Откуда в-вы знаете?

– Мой брат с ним в школе учился. Я на семь лет младше, так что, когда окончила учебу, они уже давно выпустились. Я переехала сюда, вышла замуж, потом развелась, а брат… Он добился побольше моего.

– И к-как же?

Не часто я слышала истории успеха.

– У родителей хватало денег только на одного ребенка, но они завели двоих. – Марли пожимает плечами. – Он мальчик. На него возлагали кучу надежд, вот с ним и носились. Оплатили ему колледж.

– К-каким он был? – вылетает у меня. Она знает, что я о Ките.

Марли отводит взгляд.

– Таким же нищим, как и все остальные. Тихим. Не очень-то чистоплотным. Странноватым… Творил фигню. Иногда его за это били, издевались над ним. Родители у него тоже были так себе. Отец много пил и часто его поколачивал.

– В-вот как.

Она прочищает горло.

– В старших классах мой брат… Он, чтоб ты понимала, был золотым мальчиком во всех смыслах этого слова…

В общем, он, так сказать, взял Даррена под крыло. Подчеркнуто хорошо к нему относился. Когда я спросила, зачем он это делает, он сказал, что нужно подать всем пример, потому что «мы ничем не лучше и не хуже окружающих». – Марли замолкает. – Если ты вдруг не догадалась, мой брат был тем еще засранцем. Ну, словом, от Даррена все отвязались, и они с братом стали неразлейвода. Прямо как… Ты, наверное, не помнишь тот мультик, где мелкий пес постоянно носится за большой собакой?[6] Хотя он и для меня слишком старый. Короче, у брата с Дарреном было так же. Даррен просто не отлипал от брата. Постоянно приходил к нам ужинать… – Она мешкает. – Я с ним в первый раз поцеловалась. Мне было десять, а ему семнадцать. Вот что он был за человек.