Тишина и благоговение на Моховой.

– Ну хватит, – сказал Дионисий другим голосом. – Устал.

Принеси-ка мне, возлюбленная сестра Натальюшка, таз. Хочу ноги помыть.

Он вспомнил первый и оказавшийся последним опыт с Зоей.

И пятки Зоя так и не успела Ему почесать.

Наталья немного растерялась: ведь есть хорошая ванная в квартире, голубым кафелем отделанная. Но спорить с Учителем не решалась.

Она принесла таз, Он протянул одну ногу, затем другую, она благоговейно стянула носки и Он погрузил ступни в теплую воду, сидя прямо перед камином. Тепло воды дополняло тепло от горящих поленьев.

Все почтительно взирали на омовение ног Учителя. Одни больше, другие меньше вспоминали параллельную сцену из Библии – и догадывались, что Учитель моет ноги при всех не просто так, а символически.

Нина немного завидовала, что не она удостоена чести омыть Учителю ноги. Но гнала от себя зависть: приказы Учителя не обсуждают и не осуждают.

Наталья вела себя скованно – не то что Зоя когда-то: ноги не мыла, пальцы не целовала – всего лишь сторожила таз.

– Ну ладно, вытри и убери, – вздохнул Дионисий.

Когда она склонилась, вытирая Ему ноги, Он смотрел сверху на её склоненную спину – и снова вспоминал Зою, вспоминал всё, что проделал единственный раз с Зоей – и воспоминание Его взволновало.

Он поспешно отпустил присутствовавших, а Наталье приказал на пороге спальни:

– Придешь ко мне пятки почесать.

– Миша у меня ведь здесь, – растерялась Наталья. – Я отвести хотела.

– Мишу в гостиной положишь.

Миша обрадовался: куда интереснее спать в гостях, да ещё в такой красивой комнате с камином, чем тащиться в надоевший дом.

А Нина, нечаянно подслушав приказ, ещё раз смиренно позавидовала.

Господствующее Божество много слышало сказок о сотворении мира и о богах небесных. И потому Оно ничему не удивляется. Но выдумка очередного самозванного Сына Божия забавна тем, что Оно Само ведь в последнее время размышляло, не разделиться ли на Две Ипостаси, не отвлечься ли от надоевшего уже созерцания чужих страстей, чтобы зажить Собственной личной жизнью? И вдруг какой-то мальчишка фантазирует на ту же самую тему!

Конечно, мальчишка просто вспоминает скандалы между собственными родителями и переносит их семейные дрязги в свою новую мифологию. Но трудно опровергнуть наивную, но упрямую истину: там где есть двое, уже нет и не может быть полного единства, там при самой пылкой любви возникает трещина, а значит, и борьба. Пусть мягкая – но все-таки борьба.

Где двое – там граница между этими двоими, а граница и трещина, суть разные слова для отражения одной и той же реальности. И нужна очень большая решимость, чтобы проложить по единому и неделимому Господствующему Божеству роковую, уже никогда не затянущуюся трещину. Очень большая решимость или очень большая тоска.

Гаврюшу Кабакова все любят за добрую улыбку на широком лице. И за мгновенную дружбу с любым новым знакомцем:

– А чё? Дёрнем по стопарю? Раз живём.

И смотрит с таким удивлением, будто только что открыл эту нетленную истину.

Если не очень пьян, Гаврюша – главный помошник по всей деревне. Электричество починить, мотоцикл или хитро устроенный телевизор – ему все равно. Пальцы сами знают, что делать. И берет дешево. Охотнее – бутылками. Деньгами – редко. А уж бабы его любят – за все мужские умения, за улыбку.

За то что ворвется в круг, обнимет едва не всех разом, да как закричит:

– Ух как люблю я вас, бабоньки! Говнюшечки вы мои!

К нему ходят и за заступой. Если мужик переходит грань, и не то что учит любя – это его неотъемлемое право, но бьет смертным боем, Гаврюша приходит, берет сильной рукой, и говорит:

– Ты, паря, того. А хули? Надо, бля, поаккуратней. Они же ужас нежные, говнюшечки эти, их любить надоть.

И домашний деспот терпит. Потому что Гаврюша подковы гнет и пятаки ломает.

Ходит он круглый год в одной телогрейке и в легких туфлях. И не замечает архангельских холодов. За это, за то, что всех любит, а на одной жениться не желает, всё чинит, а денег порядочных не берет, зовут его по всей округе блаженным.

И даже Господствующее Божество в Своем всеведении не видит в нем ни одной тайной мысли. Что снаружи – то и внутри.

Деньги Гаврюша зарабатывает раз в год, в бельковую страду. Среди зверобоев Гаврюша – тоже первый человек. Бьет он зверя спокойно, как снопы молотит. Машет тяжелой биткой – как цепом на току. На то и зверь, чтобы человеку польза.

Точно вмазывает биткой по мырке, по черному, значит, носу на белой морде – не надо в сердце колоть как свинью, прямо наверху, в мырке этой бельковая смерть. А что пищат эти детеныши – так ведь и комары пищат. Деды били зверя, отцы били – и Гаврюша бьет. Рука точная, слава Богу.

В церковь Гаврюша ходит редко по небрежению, но перед выходом на лед ставит свечу обязательно – в предчувствии главного события года. И совсем светло делается на душе. А впереди лед блестящий, солнце, битка налажена по ладони, как клюшка у хоккеиста, удар в руке крепкий – хорошо.

Уже третий год на промысел его провожает Олена.

Олена устала ждать и позвала сама, забыв женский стыд:

– Да женись ты на меня наконец, ирод! Чего тянешь? Только жилы все вымотал!

– Женюсь! – захохотал Гаврюша. – Набью как этих мальков тыщу – сразу женюсь. Богато заживем – во!

– Не нужно мне твоей тыщи. Женись сейчас. Как вернешься, пост кончится – и поженимся! Если любишь.

– Люблю! – захохотал Гаврюша.

И обнял. Как всех обнимает.

Все-таки блаженный он. Старухи Олену остерегают:

– Юрод он. Наплачешься с таким.

Наплачется. Олена и сама знает. Да только другие скучные после Гаврюши. Маленькие и злые. Только и заботятся о делах своих мелких. А Гаврюша – как сильный огромный ребенок. И Бог его любит.

Гаврюша прыгнул в кузов попутки, которая шла в Архангельск, где сколачивалась их привычная артель. Олена перекрестила вслед и милого, и отъезжающий грузовик. А в образе этого грязного грузовика оградила крестом все машины, которые повезут её Гаврюшу. Ведь дальше артель полетит вертолетом. Страшно все-таки – высоко лететь.

А Гаврюша ничего не боится. Мужик.

Вернется с деньгами и подарками – и не выпустит его больше Олена, сделается сама – замужняя баба.

Все существа бьются за жизнь, все кого-нибудь едят. И все-таки побоища, устраиваемые людьми, Господствующему Божеству смотреть слегка надоело. Противно, что разум обращен на убийство. Машины придумали – а другие существа, они ведь сильней не стали. И ноги их, лапы, ласты не стали быстрей, чтобы убегать от могучего механического человека. Когда-то артели зверобоев пробирались между торосов, рисковали провалиться в промоины – и не могли забить много: потому что не унести добычу.

А теперь прилетают на вертолете. Набьют сколько хватает взгляда – вертолетом и вывезут.

Думают, им можно всё. Крестятся и кланяются, думают, ихний Бог их любить обязан. Как же – чада Божии. Крещённые.

А Господствующее Божество тюленей любит немножко больше чем людей – хотя вообще-то равнодушно Оно ко всем. Но все-таки тюлени симпатичнее, потому что хотя бы между собой не воюют. А уж маленькие тюленики-бельки совсем похожи на тех ангелов, которых выдумали люди. И кричат, когда их убивают.

Ангелов люди придумали, а тюлеников бьют. Противно.

Изредка Божество все-таки вмешивается – по прихоти.

Вот Оно и оторвало винт от вертолета, несущего зверобоев.

И железная коробка со всей артелью и с летчиками впридачу рухнула с высоты в полкилометра. Пока падали вниз, один хитрован попытался на товарищей вспрыгнуть – чтобы те под ним смягчили удар – словно живые подушки. Но сильный Гаврюша пригнул подлеца: