— А ты щего суетищся? — поднимая взгляд, неожиданно крысится наркоторговец, и его лицо перекашивается от Ярости. В неотрывно пялящихся на меня глазах вызов. — Пиздэс тебе, Бес-с-с, — плюясь кровавой слюной, шипит гадюка, называя меня по придуманному мной же погонялу, и на почти чистом русском с разбитых губ слетает угроза: — Мои братия найдут тибя, твоих билизких и, как шакалов бешеных, пирирежют.

— ТЫ. УГРОЖАЕШЬ. МНЕ… — не спрашиваю, и его ответ мне не нужен. Из последних сил связываю рвущиеся одна за другой нити каната, что сдерживают лютого Демона, который рычит внутри. Уродливым монстром вытягивая членистые конечности из позвоночника, растет. Вздыбливая жесткую щетину на холке, жаждет крови. Дышу, как бык на корриде, но ни хрена не отпускает.

 — Если я отсюда выйду, все узнают, что ты мент, — подписывает себе приговор загнанная в угол крыса, что скалится зубами в разводах крови, обезумев от безысходности.

 — Если выйдешь… — цежу сквозь стиснутые зубы, и уже не хватает времени на трезвые мысли.

В сторону отлетает и с грохотом падает на пол стул. Туда же летел бы и стол, если бы не был надежно прикручен к полу.

Убийственная волна Ярости накатывает, как цунами, смывая расшатанный землетрясением Гнева мой внутренний мир. В одночасье гибнут многоэтажки Выдержки и Стойкости, зеленые насаждения Рассудительности и Невозмутимости. Размывает фундамент монолитной конструкции Расчетливости. Рассыпается в стеклянное искрящееся крошево тектоника Трезвости. И в этом месиве из-под бесформенных руин Праведности поднимается мой Демон-Деспот.

Что-то очень похожее на рык вырывается из груди. Бросок руки словно атака кобры. Вцепляюсь в черные жесткие волосы и со всего размаха припечатываю рожу мудака о железную столешницу. И еще раз. И еще. И кажется, уже не могу остановиться. Желваки ходят. По венам течет Ненависть. Я хочу одного — уебать эту мразь.

— ЕЛИСЕЙ! ОСТЫНЬ! — строгий окрик Митлана, и я уже хочу убить не одного, а двоих. Одного за то, что надумал мне угрожать, второго за то, что раскрыл мое имя.

— СУКА!!! — выплевываю в ответ то ли Борису, то ли арестанту, что хлюпает кровью в разбитом носу, которая ровной струей прокладывает красную дорожку через губы по небритому подбородку, заливая рубашку и капая на замызганные штаны.

КРОВЬ! И глаза застилает пеленой. Все вокруг плывет, сворачивается в размытый белесый круг, за пульсирующими краями которого для меня нет ничего и никого, но в центре мишени остается в фокусе ссутулившаяся фигура таджика. Он — моя жертва. Цель, которую я должен поразить.

Отпускаю Силу и «раскидываю сеть». Жесткие волны моей Ненависти накрывают все еще не сломленного человека, стремительно подавляя его волю. Еще пока не сильно сжимаю тиски, но в его сознании, заставляя дергаться, опускать глаза, уже поселился неподдельный Страх.

Не боязнь боли, что вколачивали в него менты. Не опасения за близких, что пытался внушить Митлан. Нет, это первобытный животный СТРАХ! Тот, что вылезает из темных углов спальни и вынуждает ребенка натягивать одеяло на голову. Тот, что всегда за спиной и заставляет взрослого опасливо оглядываться в пустом переулке и прибавлять шаг. Тот, что в минуты смертельной опасности леденит кровь в жилах и отдает легким приказ — не дышать. Но это лишь верхушка айсберга, а сидящий передо мной гондон сейчас узнает, что сокрыто под толщей вод.

— У кого берешь товар? — задаю вопрос и, словно прокручивая колесико громкости, прибавляю мощь напора.

Драгдилер дергается. Начинает рваться из-за стола, к ножке которого пристегнут левой рукой. Он сейчас крыса, на которую наезжают стены собственной клетки, сжимая камеру до размеров спичечного коробка.

Сканирую еще не до конца прогнившее тело. Четко вижу физически слабые места и чувствую себя мясником, что разделывает жертвенную тушку, — так и подмывает рубануть по болевым точкам тупорылого скота.

— Мне повторить вопрос? — Захожу за спину, сверлю дырку в затылке — самое уязвимое для наведения порчи место. И мразь сжимается в комок, ожидая нового удара. Но нет, я не стану его бить или читать нравоучения. Я знаю, что могу по-другому. И он это уже ощущает на своей собственной шкуре.

— Я… я… — мямлит наркоторговец, все еще разрываясь между собственным упрямством и инстинктом самосохранения. — Я скажу… Только ты должен…

— Я тебе ничего не должен, — перебиваю таджика и, вплетаясь в его энергетические потоки, становлюсь кукловодом.

Не люблю к этому прибегать — природная брезгливость отторгает чужеродные субстанции. Но сейчас пересиливаю себя и, словно в куклу вуду, вонзаю стальные иглы в энергетическое поле мужика.

— Алла-ахум-ма-а-а инна-а-а… — покрываясь липким потом, таджик начинает выть, словно мулла на башне мечети.

— Я тебя не посажу… — Прохожусь по точкам сплетения чакр: мозг — сахасрара и аджна, горло — вишудха. — Я буду развлекаться с тобой долго-долго… — Раскаленная игла пробивает грудину — анахата. Живот — манипура. — Пока не надоест… — И контрольным «наношу удар» по мужской гордости — муладхара.

Методично разрушаю то, что и так находится в шатком состоянии. И разрушил бы до конца, но мне нужно получить от него признание и постараться не сделать до этого овощем. Только таджику знать мои планы не обязательно. Его мозг должен получить другую информацию. И он ее получает, с лихвой.

— А когда я с тобой наиграюсь… — Мысленно сжимаю в кулаке трепыхающееся сердце. Парень бледнеет, хватает ртом воздух, дергается в конвульсиях. — Я убью тебя.

Вокруг сгущается и кипит энергия. Нельзя изменить сущность, нельзя изменить реальность, но ее можно исказить в глазах своей жертвы.

— Пусти… — хрипит наркоторговец, и, переполняя глаза, по его скулам бегут невольные слезы. Только Жалости во мне нет. Или вытяну из него все, или покалечу суку.

— Говори… — убийственно спокойно приказываю, удерживая мужика на краю сознания.

— Аладди-и-и-н! — вопит в голос задержанный и начинает мелко трястись, словно под током. — Его зовут Аладдин!

— Пиздишь, — не даю таджику Надежды на прекращение пытки, но все же поощряю — чуть ослабляя напор, позволяю продышаться.

— Я не вру! — восклицает мужик с таким отчаянием, что не остается сомнений в правдивости его слов. — Аладдин! Он всех крышует! — и с каждым мигом становится все более разговорчивым. — У него большая партия, на килограммы.

Я не знаю, кто такой Аладдин. Слишком мало варился в их адской «кухне». Но это нюансы. То, с каким раболепием таджик произносит до смешного сказочное имя, наводит на мысль, что птица действительно крупная.

— Хорошо, — с удовольствием отпускаю посеревшего, как стены этого каземата, мужика, и тот обессиленно сползает по стулу. — Сейчас придут добрые дяденьки-менты, и ты им все расскажешь.

Выхожу из камеры. Сил нет не то что идти, но даже моргать. Подпираю стенку, и меня передергивает, то ли от ее холода, то ли от омерзительного ощущения, что я покрыт зловонными стоками с головы до пят. Тело ноет, словно его, вывернув в суставах конечности, связали веревками и надолго подвесили на крюках, нарушив кровообращение. Но это херня по сравнению с головой, в которой стоит непрерывный гул, переходящий в высокочастотный писк. Кажется, что мозг распух и давит на глаза и черепную коробку, которая готова взорваться от напряжения.

— Что это сейчас было? — голос Митлана бьет по ушам, раздражает.

— Я тот же вопрос хотел вам задать, — устало отвечаю, и кажется, каждое слово резонирует болью в голове. — Вы зачем мое имя сказали?

— Не переживай, ничего он не сделает, — успокаивает мент. — Он дал согласие на сотрудничество, а следовательно, встал с тобой по одну сторону.

— Знаю. У него не было выбора, — словесно отмахиваюсь от жужжащей рядом «мухи», а так хочется въебать по этой самодовольной роже. Вот только, к сожалению, сил нет руки поднять. И я бы спешл для этого козла нашел в себе скрытые резервы, если бы не одно «но», удерживающее меня от мордобоя понадежнее любых наручников, — козел мне пока нужен. Из-за Дэна нужен.