- Не твоего тела, и нет тебе дела...
- Что заступаешься? Не идет он тебе... не той масти.
- А какой же?
- Нечестный твой Филька. Будь он тут - удавил бы я его, твоего Фильку!
- Мели, Емеля...
- Не нравятся мои слова?
- Мне все одно.
- За что ты любишь его?
- Никогда и не любила и любить не буду.
- Ух, ты! Голубиная радость! Не люби его...
И, крепко обняв Степаниду, зарычал, точно кот:
- Чур, одному: не давать никому.
Степанида шептала:
- Он - сукин сын. Он - злосчастных в цепи обряжает. Совесть диаволу продал. Он - Иуда, сребролюбец... волчий ухвыстень...
- Лебедь ты моя белокрылая... Уйди ты от него, от шелудивого!.. Немало я коней с чужих дворов сводил, и никогда никто не знал того, а тебя сведу - сам царь со всем своим войском не сыщет: ни русский царь, из рогожи деланный, ни король цыганский...
- А Питирим?
Степанида с силою разомкнула Сычевы руки, уставилась испытующе в его глаза.
- Не поминай о нем, - сморщился Сыч, - особливо на ночь... Присниться может.
- Чтой-то? Ужели такой он страшный?
- Демон преисподний.
- Нет! - отрезала Степанида. - Он не такой.
- А ты откуда знаешь?
- Стирывала у него... Хорошо знаю... Он не такой...
- Не тако-ой?! - Сыч подозрительно оглядел Степаниду. - А какой?
Степанида молчала. Задумалась.
- Не знаю, но только он ни чуточки не страшный... Филька страшнее. Ой, какой он страшный!
Хохот цыгана оскорбил Степаниду.
- Сравнила пупырь с оглоблей!
- Вот и сравнила. Он страшнее вас всех...
- И меня?
- Никого я не боялась! И тебя тоже... - Степанида крепко прижалась к цыгану. - А его боюсь... Он опаснее и тебя и других разбойников... Степанида вся дрожала от страха.
Сыч недоумевал, но, почувствовав Степаниду, горячо прильнул своими губами к ее губам.
III
Ямщик изо всех сил гнал лошадей.
Епископ был не в духе. На каждой остановке ворчал на ямщика, грозил ему каторгой, плетьми, застенком. Надо было как можно скорее добраться до Питербурха. Слухи ходили: в январе царь опять уезжает за границу. (Не опоздать бы!)
С тяжелым сердцем покинул епископ Нижний. Пришлось бросить все дела в самый разгар подготовки наступления на раскол. Получилось так, будто стрелка, натянувшего тетиву, взявшего меткий прицел, вдруг схватили за руку со стрелой. Горечь и досада комком свернулись внутри. А главное... Софрон! Расставленные для него сети остались без надзора. Что Филарет?! Что и дьяк Иван? Ни воли, ни разума у людей, - разве они смогут?
В полях бушевала вьюга. Заметала дороги, топила в сугробах кустарники, врывалась внутрь кибитки, невозможно было открыть глаза. Небо разбухло, отяжелело от снеговых туч. Куски его свисали, поглощаемые вдали мятущимися снежными чудищами.
День, а потемнело.
Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на старца угнетающе. Снег таял на лице, стекал водою за ворот.
Успокоился епископ, когда поехали лесами. В проселках, прикрытых соснами, стало потише. Кони и сам ямщик приободрились.
- Скоро ночлег, - наконец проговорил мирно епископ. - Ты не озяб?
Варсонофий заерзал в тулупе, стараясь обернуться к Питириму.
- Мне хорошо, ваше преосвященство, благодарствую.
Ямщик, услышав разговор позади себя, обернулся тоже к епископу и сказал с заискивающей улыбкой:
- Теперь потеплеет, ваше преосвященство. Вьюга, она к вечеру-то свернется...
От волков да от рысей (кстати, и от воров) епископ взял пистоль, которую и держал теперь в руке. На днях Волынскому, ездившему в Балахну на облаву беглых, пришлось столкнуться с волчьей стаей у деревни Копосово. Чуть не сгрызли, окаянные, и самого помощника губернатора. Целое сражение произошло. Зверь обнаглел в последнее время, лезет в дома, набрасывается на путников, режет скотину - потерял всякий страх. Говорят старики: кровью человеческой пахнет на земле; ни одно царствование, даже Ивана Васильевича Грозного, так не смердило кровью, как нынешнее царствование Петра. Кровь проливается повседневно и повсеместно и обыкновенно. Дикая бродячая собака больше уверена в своей жизни, чем человек. Ни у одной твари крови не выпускается теперь столько, сколько у него, у человека. Вот почему зверь и задрал нос, стал нахальничать.
Так думал сидевший на облучке ямщик, так думали, собственно, многие и по деревням; человек на нет сведен - от этого все зло, поэтому и от зверя уважение к нему всякое пропало и страх тоже. Презирает и зверь людей. Заразился от царя. За слабость презирает.
Возок падал с одного бока на другой, наваливая то епископа на Варсонофия, то Варсонофия на епископа, хотя старец в испуге и делал всяческие усилия, чтобы не валиться на его сторону. Пот выступил от напряжения.
К вечеру пристали к Гороховцу. Подкатили к дому одного знакомого епископу попа. Погода поутихла. Поп выскочил на крыльцо встречать со всей семьей - все полезли под благословение епископа. Звали попа Панкратий. Бородатый, широкоплечий, с большой лысиной поверх лба. Смотрел весело, не робел.
- Тоже был раскольщиком, - с самодовольной улыбкой показал на него Питирим.
Отец Панкратий низко поклонился.
- Тщанием вашего архиерейского священства приобщен к свету истины... Благодарствую.
Жена его, рыжая, худая и веснушчатая беременная женщина с кроличьими глазами, тоже поклонилась. Дети, количества которых не мог учесть Варсонофий, толкались кругом, разинув наивно рты, блеяли, как стадо молодых овец. Питирим, важно откинув голову и распахнув лисью шубу, крытую черным штофом, быстро прошел внутрь поповского жилища. Хозяйка принялась возиться у очага, раздувая огонек, стуча горшками.
Когда уселись по местам, первые слова епископа к хозяину дома были о том, что слышно в окрестности о разбоях. Поп оживился. Жена его вздохнула, перестала возиться.
- Бабья шайка пожаловала в эти места... Пограбили монастырь, монашенок разогнали... На Владимирской дороге купецкий обоз разбили...
Самый старший мальчик принес из соседней каморки какой-то листок и положил его перед епископом. Питирим погладил мальчика, потрепал за нос с добродушной улыбкой.
- Ну посмотрим, что тут такое?
- В деревнях песню распевают, - с увлажненными от отеческой нежности глазами вмешался поп Панкратий. - Разбойничья атаманша сочинила, а он ее списал...
Питирим нахмурился, начал вслух читать:
Загуляла я, красна девица, загуляла
Со удалыми со добрыми молодцами,
Со теми же молодцами, со ворами.
Немного я, красна девица, гуляла,
Гуляла я, красна девица, тридцать шесть лет.
Была-то я, красна девица, атаманом
И славным и пресласным есаулом.
Стояла я, красна девица, при дороге
Со вострым со ножичком булатным;
Ни конному, ни пешему нет проезда...
Загуляла я, красна девица, загуляла,
На славное на петровское на кружало
Без счету я, девица, деньги выдавала,
Не глядя рублевички за стойку бросала:
- Вы пейте, мои товарищи, веселитесь!
Уж тут-то я, красна девица, бодрость оказала,
Уж храбро я и бодро поступала,
Атамановы поступки показала...
Уж тут меня, девицу, признавали,
По имени красну девицу называли,
По отчеству меня величали;
Назад руки красной девице завязали,
Повели меня, красну девицу, в полицу,
Подымали красну девицу на дыбу...
Уж смело красна девица отвечала:
Постойте, судьи мои, не судите,
Чего вам от меня больше желати?
Сама вам, красна девица, повинюся...
Судите, судьи, меня поскорее,
Раскладывайте огни на соломе;
Вы жгите мое белое тело,
После огня мне голову рубите.
Питирим тщательно свернул этот листок бумаги и убрал в карман своей рясы. Задумался.
