Юрий Алексеевич Ржевский с виду доброхотно разрешил Проньке существование на белом свете, хотя эта неприятность и произошла у него в губернаторстве. Но ведь сам царь приказывает брить бороды! Сие - закон! Против нового обиходного регламента может ли идти губернатор? Даже он, первый, посетил на новоселье "куафера Болдыря". Однако против всенародного и общедоступного избиения брадобрея он тоже мер не принимал. Тем более и у самого у него втайне каждый раз чесались руки при виде услужливого, расторопного Проньки, и самому ужасно хотелось вложить некую лепту в общее дело. Что ни говори, а сумма, намеченная им в приходе за бороду, облетала, худела под Пронькиной бритвой.

Епископ посматривал косо на "Пронькин приказ" и не однажды задумывался над вопросом: нельзя ли этого кавалера списать в раскольщики, сыскать вину и посадить в Духовный приказ? Мешало этому то, что, хотя Болдырь и смерд, и "тля", и "подлый человек", а дело единое с епископом творит, наступая на староверскую ересь о небритии. К тому же фискалы донесли в Духовный приказ, что Пронька - мордвин, недавно окрещенный, и впасть в раскол такой человек никак не мог, не имел к тому времени, а также и о догматах церкви он тоже не имеет никакого понятия, и возможно, что крестится не только тремя перстами, а всей пятерней. Что с него взять? Язычник был - язычником и остался.

Таким образом, Пронька Болдырь со стороны политики и церкви как нельзя лучше оставался неуязвимым. Больше того, день ото дня власть начинала чувствовать все отчетливее и отчетливее в нем своего союзника. Офицеры, ландрихтер, ландраты, пристава стали наперебой заказывать ему нарядные парики. Благообразить лик "по маниру столицы" было не только желательно для каждого городового дворянина и чиновного служаки, но и обязательно. Дворянству, по мысли царя, надлежало идти далеко впереди "низкого подлого рода людей", к которому, как известно, сопричислялись крестьяне, мещане, попы и прочие мелкие сошки. И нетрудно понять даже глупому, что Пронька Болдырь, как его не презирай, а человек полезный и нужный: выдумщик предметов, входящих в роспись новин, обязательных для дворянства, у коего должно быть и в облике отличие от мужиков. А это самое главное.

Деньги потекли рекой в карманы Проньке, не успевал он их пересчитывать и упрятывать.

На посаде, у обывателей, несмотря ни на что, установилось все же мнение, что Пронька Болдырь совершает какое-то нехорошее, противународное дело, вредное, грешное. Пронька оправдывался, а в душе и он не был по-настоящему уверен - точно ли он прав? Иногда мучила совесть, какое-то раскаяние. Особенно досаждали ему в базарные дни приезжие торговцы. Один поймал его в кустах около Похвалы и со слезами в глазах заговорил:

- Отринь от себя злый обычай; еже брады брити и подстризати, сие бо еретический есть обычай; православным же христианам не подобает сего творити и божию заповеданию противитися.

Говорил и плакал, и обнимал Проньку нежно, как брата. Пронька тоже заревел. Потом Пронька купил вина и напоил этого прасола. Тот, глядя пьяными глазами в безбородое лицо Проньки, продолжал приставать:

- Запомни, друг, сотвори бог не человеки, а кошки и псы, оставя им без брад едины усы. Зачем же ты подобишь себя этим тварям? Пожалей меня! Больно мне!

Плачет и водку пьет. Пронька дождался, когда он плакать перестал, а пить продолжал, и на ухо, как глухому, крикнул ему, что не ради антихристовых прихотей бреет, а ради избежания голодной смерти. Прасол согласился. Не стал больше укорять Проньку.

Всяк по-своему на жизнь смотрит. Вон возьми офицеров, дворянское военное сословие, - почетно, а жидковато, и что касается чести - были бы деньги, и честь найдется. Получается, хоть и груб род человеческий и жесток, хоть и косятся все на Проньку, однако ни на какое другое ремесло не променял бы он своего доходного дела. И это многие понимают. Завидуют.

Филька Рыхлый, принюхавшись к брадобреевскому промыслу, сон потерял, по ночам бредил тысячами, а днем, сидя в своей кузнице, вздыхал, почему "господь бог одного кормит работой, а другого хлебом?" И забывал он тогда, что он - ревнитель "древлего благочестия", что совесть его "голубиною чистотою красуется", что "ад смущает людей златолюбием и блудом", что "грех возлюбити самого себя"... Теперь, пожалуй, он согласен поменяться с Пронькой своим промыслом. И, пожалуй, не прочь бы и сам резать бороды без страха и угрызения совести, хотя и раскольщик.

Вот что и привело Фильку Рыхлого в одну из суббот к Проньке Болдырю в брадобрейную избу. Стали они большими друзьями в последнее время. Филька даже со Степанидой познакомил Проньку, а Степанида после этого знакомства с укоризной говорила:

- Учись! Вот как люди живут!

Это было обидно слушать Фильке. Он преисполнился еще большей завистью к Проньке, еще сильнее захотел разбогатеть.

Войдя в избу брадобрея, к великому своему изумлению, Филька увидел против зеркала помощника губернатора. Оробел. Попятился к двери, а Иван Михайлович его ласково окликнул:

- Воротись, милый, ты куда?

Послушался приказания и с дрожью в коленях уселся Филька на скамью, ожидая, когда цирульник справит свое дело и когда освободится из его рук Волынский. Сидел и думал он: "Как это так, в брильню пожаловала такая высокая персона?" Слыханное ли это дело? Как никак, а помощник губернатора! И зачем - к тому же - эта персона могла его окликнуть. Что такое? "Пресвятая богородица!"

Пронька намочил лицо и плешь Ивана Михайловича какою-то пахучею жидкостью, намазал его салом и, сопя и приседая, принялся лезвием оскребать щетину с головы и со щек его.

Пыхтел Волынский, бурчал, топал ногами, скрежетал зубами... Два раза выругался нехорошими словами, потом у него потекли слезы.

- Легче родить, чем у тебя лицо побрить... - процедил он сквозь зубы.

Фильке было жутко смотреть и на мелькающее в руках Болдыря лезвие ножа, и на синее в цепких руках брадобрея пухлое лицо Волынского, но он виду не показывал и даже старался не дышать...

Получалось, будто у помощника губернатора Пронька вытягивает изо рта здоровый зуб, а Иван Михайлович упирается, дрыгает ногами и кричит: "Спасите! Помогите!".

Когда крик прекратился, Пронька, обтирая лезвие, сдвинув озабоченно брови, сказал:

- Жесткий волос... Торчит...

- Ирод ты, душегуб, сам ты торчишь! На шпагу тебя, дьявола, посадить, а не деньги тебе, козел вонючий, платить! - ворчал сердито Иван Михайлович, доставая из кармана недавно отчеканенные медяки.

Филька встал, почтительно отодвинулся к стене. Волынский, сопя и ворча, расплатился с Пронькой и подошел к Рыхлому:

- Чего рот разинул?! Работы у нас предвидится изрядно... Приходи в понедельник, покалякаем. Один ты, гляди, не справишься, кличь подмастерьев. Важная, государственная работа. Об этом запомни. Приумножь свою снасть, людей сыщи, и пойдет. Довольно баклушничать!

Иван Михайлович теребил свои опущенные книзу усы. Из-под густых бровей Фильку рассматривали прищуренные испытующие глаза.

- Отколь известен ты епископу?

- Колодников обряжал в Духовном приказе.

- Раскольник?

- Нет, - бойко ответил кузнец, не моргнув.

Волынский поморщился, вздохнул:

- Приходи.

И ушел, гремя по полу чудовищным палашом, запрятанным в бархатные ножны, и громадными немецкими сапожищами.

После его ухода Филька и Пронька некоторое время молчали, вопросительно глядя друг на друга.

- Боишься? - тихо спросил Пронька.

- Боязно, - прошептал кузнец.

- Точно ли ты в архимандричьей темнице людей ковал? - испуганно тараща глаза, поинтересовался Пронька.

- Да, - пролепетал тот, покраснев.

Помолчали. Пронька стал точить о камень свою бритву, отвернувшись. Будто не хочет больше говорить.

- А что?

У Фильки зародилась в эту минуту злая мысль против брадобрея.

- Так просто, - не оборачиваясь, ответил брадобрей.

Филька с досадой почесал затылок и вышел из брильни. Дорогой ломал голову над тем, о чем донести в розыск на Проньку?