Нищий. Коросты и язвы расползлись по телу сплошным ковром. Скользнул за спиной зазевавшегося охранника, кучкой грязного тряпья замер в тени хозяйственных ворот. Гул над головой нарастал. Убедился, что никто не погнался вслед, и уже не таясь, вышел через низенький проход на скамьи для бедных.

Есть дно, а есть то, что ниже дна. Ни забитые ремесленники, ни подмастерья не хотели принимать вонючего изгоя. Тумаки и пинки посыпались со всех сторон. Чей-то кулак едва не выбил глаз. Рассудив, что не стоит дальше задирать толпу, нищий рванул по шаткой лесенке на самый верх. Знавал он одного грузчика, тот всегда говорил – с верхних рядов амфитеатра вид открывается даже лучше, чем со скамей благородных. Но и эта узкая площадка не пустовала. Удалось втиснуться на маленький пятачок у огороженного гнилым заборчиком края.

Бродяга вытянулся что было сил, силясь разглядеть хоть что-нибудь на раскинувшейся внизу арене. Вдруг толпа заволновалась - назревало что-то интересное. Нищий вытянул шею, встал на цыпочки и, пытаясь подняться еще выше, нечаянно оперся грязной ладонью на плечо стоящего перед ним подростка. Удар локтем в живот покончил с планами на бесплатное развлечение. Проломив ограждение, бесславный житель припортовых канав, как мешок с песком, рухнул далеко вниз на камни заброшенного пустыря. Предсмертный крик неудачника утонул в нарастающем шуме. Глупая жалкая смерть не заинтересовала никого, кроме сидевшей на старом засохшем дереве голодной вороны.

- Уважаемая публика! Я знаю, вы ждали! Наконец-то! Крысиные бега!

- Да!

- Вы уверены?!

- Да!

- Вы хотите этого?!

- Да!

Переполненный амфитеатр заревел от любви и восторга. Крик лавиной скатился на арену, сметая на пути остатки человеческих чувств. Их место с лихвой заполнила жажда крови. Люди, сидящие, стоящие на ступенях, как безумные, забились в судорогах предвкушения, словно пытаясь вывернуться наизнанку. Сотни рук взметнулись вверх, толпа жаждала представления, предвкушала видеть муки живого разумного существа. Существа подобного им. А что может быть слаще, чем наблюдать чужую смерть?! Беднота, битком набившая верхние ряды, грязные отбросы общества, кричали громче и больше других. Короткая никчемная жизнь городского дна - лишь бесконечное ожидание кровавых зрелищ, драки, бойни, публичной смерти.

Чуть ниже, в удобных ложах, отгороженных от нищеты крепкими спинами стражников, сидели патриции. С любовницами, с женами, с выводками наследников. Их красивые правильные лица испорчены смесью вселенской скуки и раздражения. Руки заняты виноградом и вином. Они не кричат, не беснуются, не признаются в любви арене, но желают крови и смерти ничуть не меньше.

Главный распорядитель самой кожей чувствует все это. Чувствует, как напряжение зрителей проникает сквозь ткань накидки и жгучей солью оседает на груди. Он прекрасно знает публику и всегда оставляет напоследок что-нибудь особенное. Что-нибудь жестокое и бесчеловечное. Не забеги, не рубку топорами, не стенка на стенку. И даже не травлю раба сворой одичавших собак. Нет - это все не то. Зрители ждут настоящее буйство и море горячей липкой крови. Что-нибудь, что обожает толпа простолюдинов. И чего стесняются, но, упиваясь, смотрят ряды благородных.

Красавец, любимец и высокородных и нищеты, мраморной статуей он застыл над воротами героев. Белоснежная свободная тога из тончайшей шерсти небрежно метет гранитные плиты балкона. Бронзовый венок сверкает на солнце. Человек с лицом бога и душой продажной геттеры. Единственный хозяин арены. Здесь все подчиняется только ему: герои, рабы, боль, жизнь и смерть. Под руки поддерживают два мальчика-служки - нет, распорядитель не слаб и не стар, это признак власти и положения. Насладившись ожиданием толпы, он вскинул к небу унизанные золотыми перстнями тонкие белые пальцы. И голос, голос прирожденного оратора, загремел над ареной, разбился о стены и застывших в предвкушении зрителей.

- Приветствуйте героя! Вот же он - Крысолов!

- Да! Да!

Решетчатые ворота под балконом распорядителя со скрипом откатились. Крысолов одним прыжком выскочил на сверкающий под ярким солнцем песок. Лев, вставший на задние лапы. Буйвол, забывший, что такое родная степь. Два метра расплавленной бронзы и грубой первобытной мощи. Мышцы корабельными канатами опутывают руки, силятся разорвать надетые на предплечья браслеты. Маленькая лысая голова блестит на солнце. Соль и пот выступили пятнами на обитом медью ремне. Короткие, до колен, кожаные штаны и ременная безрукавка - сбруя. Грудь в старых лиловых и только чуть подживших красных шрамах. В правой руке наводящий страх крюк на длинной деревянной рукоятке. В широкой кожаной петле на поясе – не менее ужасный бронзовый топор мясника. Широкое полукруглое лезвие иззубрено о кости многочисленных жертв, его уже не спасает никакая заточка.

Крысолов выбежал на середину арены, поднял руки. Звериный рев перекрыл шум толпы – разрывая легкие, он выпустил на свободу скопившуюся ярость. И толпа впала в экстаз от восторга. Даже многие благородные стоя поприветствовали любимого героя. Он окунулся в море ликования и обожания. Кинул в небо топор и как настоящий циркач поймал за рукоятку.

Распорядитель упивался зрелищем и реакцией зрителей. Особенно реакцией благородных патрициев. Монеты полноводной рекой потекут в его карманы за исполненные ожидания. Мысли роем носились в голове хозяина арены: Хорош. Как же он хорошо. Настоящий талант. Умеет завести толпу. Вот только за работу стал просить неподобающе много. Жаль будет с ним расставаться. Но пока не нашли замену, придется терпеть. Еще чуть-чуть потерпеть…

Меня стошнило горькой желто-зеленой желчью. Спазмы скрутили пустой желудок. Сосед обмочился. Запах свежей мочи растворился в аромате нечистот и застарелого ужаса. Раб сзади упал на пол и забился в припадке, не желая умирать, не желая быть скотом на бойне. Подбежавший охранник успокоил его ударом дубинки по затылку. Все стоящие на коленях рабы, скрючились, закрыли головы руками. Жалкая пародия на людей. Два ряда еще живого, но уже отчаявшегося жить мяса. Истерзанные, забитые, в грязных набедренных повязках, провонявших потом и мочой. Наши тела под завязку пропитались тягучим липким страхом и безнадежностью. Мы лишь безликая масса, готовая добровольно принять смерть. Над нашими головами трещат скамьи амфитеатра. Там, на ступенях, ревет в кровожадной истерике безумная куча людей. Разогретая до кипения ярость полноводной рекой просачивается вниз. Зараженные ею охранники, без разбора бьют всех, кто оказывается рядом.

От арены нас отделяет короткий подъем и толстая решетка. Блестит на солнце свеженасыпанный и еще чистый песок. По арене ураганом носится Крысолов, показывая цирковые трюки. Больше, больше заводит и так озверевшую от солнца и предвкушения толпу.

- А где же крысы?! Я не вижу крыс! – Крысолов стучит древком крюка по песку, изображая нетерпение.

Люди вокруг меня сжались в предчувствии беды. Охранник схватил за волосы раба, сидевшего передо мной, и поволок к воротам. За слабые попытки упираться новоиспеченная крыса получил хороший удар палкой по спине. Смирился. Слева подтащили второго. Вокруг протек вздох облегчения: «Сейчас умру не я, я еще поживу». В двух шагах от смерти нет места состраданию. Лишь тупое неистребимое желание протянуть чуть-чуть подольше.

Длинной, до блеска начищенной бронзовой цепью рабам сковали руки – отличный «крысиный хвост». Заскрипела отодвигаемая охранниками решетка, связанных людей пинками и палками выгнали на арену. Чернь на трибунах завыла: «Смерть крысам!». Мое переполненное болью и жестокостью тело не выдержало - пустой желудок остатками желчи вывернуло наизнанку.

Крысолов медленно побежал по кругу вдоль правой, дальней от нас, стены арены. Рабам-крысам не осталось ничего другого, кроме как, спасаясь, побежать вдоль левой. Бег по кругу на потеху публике. Но в отличие от настоящих грызунов, эти крысы обречены - с арены для крыс есть только один выход. И он не для живых.