Есть такая поговорка – "Увидеть Неаполь и умереть", по-итальянски: "vedere Napoli e morire". Совершеннейшая чушь, ибо, во-первых, Неаполь не такой уж восхитительный город, а кроме того, раньше говорилось: "vedere Napoli e Morire", имея в виду о поднеополитанской деревушке Морире, она же Мурире, что потом в туристической Вавилонской Башне попросту переврали. Но вот увидеть Метеоры и умереть – это уже ближе к истине, поскольку немного есть на свете природных чудес, которые смогли бы сравниться с этим пейзажно-архитектоническим феноменом, таких потрясающих гимнов о красоте нашей родной планеты.
В течение долгих веков в монастырские гнезда можно было попасть исключительно… в сетях. До нынешнего дня сохранились полусгнившие лебедки, с помощью которых поднимали сети с человеком внутри: метров сто в высоту, а то и выше. Потом в камне были выбиты тропки и крутые лестницы, на которых легко сломать шею. Это для туристов и туристок. Но последние, желая попасть в монастырь, обязаны одевать перед входом длинные одеяния из сермяги, либо же сами носят макси-платья, закрывающие щиколотки, что в нынешние времена так же часто, как и сохранение невинности по исполнению восемнадцати лет.
Внутри блаженная печаль поднебесной тишины, византийские иконы на стенках, резкие светотени во внутренних двориках, холод и пропитанные благочестивыми размышлениями камни. Немногочисленные монахи бесшумно снуют по коридорам будто черные тени. Внезапно один из них останавливается передо мной с плоской будто тарелка корзинкой, заполненной белыми камешками, и угощает ими. Сувениры? Я удивленно гляжу на монаха. Тот настаивает жестами вытянутых рук, посему беру. Камешки очень легкие. Хочу положить в карман, но монах дает мне знак, чтобы я взял их в рот. Я его не понимаю и, как-то инстинктивно, спрашиваю:
– Do you speak English?
Нет, я родился в рубашке. Он же родился на Кефалонии, самом крупном из Ионических Островов, и у них в доме во время войны скрывался английский офицер. "Камешки" – это покрытые патиной белого налета кусочки густого меда. Мы говорим с монахом о византийских фресках, о Леоне Изаурике и его
[ ### часть текста утрачена ### ]
За эти несколько лет в жизни его мало чего случилось достойного внимания. Иногда возле таблички останавливались туристы, для которых он сам был не меньшей достопримечательностью. Стоя на шоссе, они фотографировали его и просили, чтобы он улыбнулся, когда аппарат щелкнет, неоднократно просили, давая понять, что заплатят за улыбку, но видя, что тот не реагирует на их уговоры, только пожимали плечами, значительно глядя друг на друга. Глаза их говорили: сумасшедший. Потом они пили воду и уезжали. Некоторые не отдавали кружек – забирали их с собой, бросая взамен монету.
Случались и такие, что привыкли к лизоблюдству и угодливости официантов-жиголо, считающие, что достаточно остановить машину, и он подбежит и станет уговаривать. Но мальчик сидел на скале будто статуя, и проходили долгие минуты этой неподвижной пантомимы, прежде чем хозяева машины начинали понимать, что не гора к Магомету, но Магомет к горе; выходили на дорогу и карабкались по тропинке к нему, либо же уезжали с руганью, если жажда не переламывала их гордыни.
Несколько раз пожилые женщины, накрашенные и обвешанные драгоценностями, от которых пахло дорогими духами, садились рядом с мальчиком на камне и, улыбаясь, обнимали его, прижимались к нему и шептали непонятные ему слова. Как правило, достаточно было отодвинуться, чтобы те ушли, разочарованные, и спрятали свой стыд в блестящей автомашине. Один только раз, когда одна из них притянула его к себе крепкой, жирной рукой, а вторую сунула в разрез рубахи – отпихнул ее так сильно, что та буквально покатилась вниз по тропе, пронзительно вереща. На ее крик из машины выскочил шофер, молоденький блондинчик с прилизанными волосами и тонкими усиками. В руке он держал разводной ключ и бежал вверх по тропе, но когда увидал глаза мальчишки в узких щелках глазниц, остановился и стал спускаться, лишь грозя издали кулаком.
Как-то раз один мужчина потребовал воды для радиатора. Мальчик отказал ему, терпеливо объяснив, что эта вода только для питья, но мужчина настаивал, искушал деньгами и, в конце концов, стал угрожать. Но и он тоже, увидав суженные мальчишечьи глаза, замолчал и уехал.
Однажды здесь остановились двое американцев, молодой великан и светловолосая девушка, в цветастых рубашках и потрепанных джинсах. Они сошли с мотоцикла и подошли к парню. Вода им понравилась, они радостно смеялись при этом и были чрезмерно удивлены, что смех их не заразил мальчика. Когда мужчина выколупал из кармана несколько центов, мальчик закрыл его ладонь своими пальцами и дал знаком понять, что деньги ему не нужны. Тот коротко сказал: "thanks", а девушка серьезно посмотрела на мальчика, а потом улыбнулась, но уже совершенно иначе, бесшумно и робко, так что мальчишка почувствовал странное беспокойство. Уезжая, они оба махали на прощание руками.
Почти год с парнем жила девушка из ближней деревушки. Она убежала от семьи и занялась ним и его шалашом; разбила маленький огородик, а в полдень приносила юноше горячий обед. И каждую ночь, обнимая его и целуя, молила, чтобы он ушел отсюда и поселился с ней среди людей, на что он неизменно отвечал, что должен ждать. Когда же она спрашивала: как долго? отвечал, что не знает, может день, может месяц, а может и несколько лет, сколько скажет Бог. Тогда она начинала плакать, а он гладил ее по черным волосам и молчал, вглядываясь в потолочные балки.
Через некоторое время девушка уже перестала его упрашивать и плакать, а вскоре исчезла, забирая с собой все деньги, которые он отложил за несколько лет. Когда он не застал ее, вернувшись в шалаш и все поняв, юноша уселся на деревянный стул и сидел так целую ночь, а утром набрал воды и пошел к своей табличке, и последующие дни катились точно так же, как и минувшие, и ничего не изменилось.
После того, как девушка сбежала, он ждал еще два года. Этот день буквально купался в несусветной жаре, на небе не было ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка. В самый полдень возле таблички остановился додж, из которого вышел седоватый мужчина в элегантном светлом костюме. Он потянулся, разминая плечи и ноги, и крикнул парню по-гречески:
– Холодная?
– Холодная, господин, – отвечал парень.
– Отлично, иду!
Он вскарабкался по тропе и с удовольствием поглядел на кожаную баклагу.
– Я уж было подумал, что ты держишь ее в алюминиевом бидоне, это теперь модно, но вода, соприкасаясь с металлом, теряет вкус. Дай попробовать.
Парень налил. Мужчина поднес кружку ко рту и выпил воду несколькими глотками. Потом он вздохнул всей грудью и улыбнулся.
– Чудная вода, сынок, одна ее капля стоит больше, чем ящик кока-колы. Недостаточно родиться здесь, чтобы знать об этом, надо еще поездить по свету и помечтать о ней. А я даже тосковал, понимаешь?
– Да, господин.
– Да что ты понимаешь! Небось, носа из гор не высунул, правда?
– Правда, господин.
– И не жалей. Нигде на земном шаре нет такой красоты, как здесь. Я тосковал по этим горам, по ветру и по этой вот воде, потому-то и возвращаюсь, чтобы вновь коснуться этих чудес. И я счастлив. Времени у меня немного, через неделю снова уезжаю: дела. Но когда-нибудь вернусь насовсем и уже никогда отсюда не двинусь. Тут я родился, и здесь же хочу умереть.
– Здесь ты и умрешь, господин.
– Ты так считаешь, сынок? Спасибо. Надеюсь, что так оно и будет. Я бы очень, очень хотел заснуть в последний раз, глядя на вершины этих деревьев, вот только боюсь, потому что знаю – не все в жизни исполняется, не все дает Господь, чего просишь.
– Не у Бога надо просить, ибо он глядит только на великие дела, господин.
– А у кого же?
– У святых, господин.
– У святых, говоришь… Ха-ха-ха!!! А ты сам, кому из святых возносишь молитвы, малыш?
– Святому Христофору, господин.
– Ну, и выпросил ты что-нибудь у него?… Когда исполнилось твое желание?
