Ранним утром бродячий пёс копался в уличном мусоре. Аккуратно, одной лапой разрывая чёрный пакет, он просовывал в него вторую и ворошил содержимое в поисках запахов еды. Не находя ничего, пёс повторял те же действия со следующими мусорными мешками. Но, к сожалению, попытки плешивого уличного бродяги не приносили никакого результата – в мешках было что угодно, только не еда. Ни малейшего кусочка, ни обломка кости – ничего, чем можно было бы утолить неимоверный голод, который выкручивал кишки, от которого сводило лапы и хотелось выть, но сил уже не было.

Когда весь мусор был вывален псом на тротуар, отчаяние достигло предела. Бродяга тщетно рыл носом остатки и осколки, пытаясь учуять лишь дуновение, малейший запах. Он грыз пакеты и бумагу, ткань – но всё было бесполезно. Голод съедал пса изнутри. Выходя на работу, старик захватил мусор, скопившийся за неделю. Он перевязал пакет потуже, вспоминая о том, как прошлый раз, вот так же вынося мусорный мешок, не удержал его, тот выскользнул из его рук и рассыпался по тротуару, а дворник, наблюдавший за ним, отказался собирать следы неприятной оплошности.

Старик вышел из подъезда и застал пса в глубокой задумчивости. Возможно, у бедняги уже просто не было сил идти и искать счастья дальше, у других куч с мусором, что возвышались по всему двору. Старик, заметив дворнягу, не стал приближаться и просто кинул свой мешок к остальной куче мусора. Он уже собирался идти дальше, как вдруг заметил, что пёс, стоявший до этого неподвижно, вдруг в одно мгновение разорвал брошенный пакет и нервно закопался в мусоре. Не учуяв никаких запахов еды, пёс повернулся в сторону старика. Обида плешивой дворняги смешалась с отчаянием и породила в её сердце неимоверную боль. Пёс бросился на старика и, прежде чем тот успел вскрикнуть, откусил огромный кусок мяса от его ноги. Старик упал, корчась и крича от боли. По рваной и грязной шерсти пса текла свежая тёплая кровь.

"Невозможным кажется начатое, и прекрасным – завершённое."

– Да что ж вы наделали, мрази! Твари! Да как же это так?! Да что ж такое-то?! Мрази, твари проклятые! Чтоб вас всех так же! Выродки!.. Ой, да что же!..

Старуха стояла на коленях посреди тротуара. Вокруг не было никого. Ярко светило солнце поздней весны, пыль вихрем кружилась посреди дороги.

– Чтоб вас всех так же! Чтоб у тебя, выродок, детей не было! Чтоб они под колёсами подохли! Мразь!!!

Старуха сняла выцветший платок с головы и вытерла им вспотевший лоб. Солнце ударило по редеющим седым волосам, и она поспешила вновь повязать свою косынку.

– Сволочь… – со злобой сказала она и поднялась с колен. Отряхнув свои старые колготки, она принялась что-то искать в карманах своего не менее старого, кое-где рваного пальто.

Возле её ног лежала дохлая собака. Дворняжку, грязную и плешивую, по-видимому, сбила одна из машин, что зачастую сплошным потоком движутся по этой улице. Это произошло на глазах у старухи, которая, убитая горем, упала на колени перед мёртвым псом и через несколько мгновений, придя в себя, разразилась бранью. Дворняга была настолько старая и больная, что если и смогла бы перейти эту пыльную, раскалённую дорогу, то тотчас бы издохла от изнеможения, что несут с собой жаркие солнечные лучи.

Наконец старуха нашла то, что так долго искала. Это была всего-навсего смятая сумка, поистёртая с боков. Из неё она достала аккуратно сложенные листы газет. Неустанно повторяя «Твари! Мрази! Чтоб вы выродились все!», старуха бережно завернула в газеты мёртвую собаку. Затем положила этот свёрток в сумку. Посмотрев по сторонам и поправив ещё раз платок на голове, она, резко схватив свою траурную ношу, пошла вперёд по улице. Её голова еле заметно сотрясалась при каждом шаге, что было признаком неизлечимой её болезни – старости.

Старуха подошла к остановке и, сев на лавку, положила сумку себе на колени. «Тварь, вот есть изверги-то! – думала она. – Понапокупают машин и ездят! И за что же убивать живое существо? Покупают, чтобы убивать! Выводки! Тьфу ты, выродки! Совсем плохая стала…»

Чреду отрывистых размышлений старухи прервал подошедший к остановке трамвай. Она резко вскочила с лавки и поспешила занять себе место, попутно стараясь оттеснить других пассажиров. Трамвай медленно двинулся, стуча колёсами по рельсам. Рассекая город на прошлое и будущее, двигаясь по двум параллельным линиям, замкнутым в круг, трамвай шёл из одного района города в другой. В нём сидела старуха, зло смотревшая по сторонам. В руках она держала сумку с мёртвой дворнягой внутри.

После того как трамвай пересёк мост, водитель объявил об остановке. Затем он нажал на тормоза. Трамвай остановился. Двери раскрылись – и старуха медленно спустилась по ступенькам и вышла из вагона. Она перешла дорогу, бормоча что-то невнятное. Её мысли спутались в единый комок ненависти, брани, чертыханья и абсолютного непонимания и несогласия. Её злоба на непонятную ей несправедливость никак не могла обрести чёткую форму мысли, рождая лишь бесконечные проклятия в адрес людей.

Возле моста с тротуара спускались ступени вниз, а от них шла тропинка по берегу и заканчивалась у мутной воды городской реки. Старуха спускалась по ступеням, цепляя молодые, покрытые яркими зелёными листочками, ветки деревьев, и бранилась, напевая оскорбления себе под нос. Наконец, подойдя к самой реке, тёмной и грязной, она достала из сумки свой печальный свёрток.

– Господи, да за что это?! – вдруг вскрикнула она, но тут же замолчала. Несколько мгновений старуха стояла, держа перед собой свёрток, из которого свисали лапы убитой дворняги, а затем посмотрела на речку, сделала шаг назад и с силой кинула пса в воду. Труп собаки упал среди мусора на берегу, саван из газет стянуло мутной водой. Старуха перекрестилась, но вдруг заметила, что мёртвый пёс в своём последнем плавании зацепился за ветку прибрежного дерева. Стекавший мусор уже окружил бедное тело. Старуха посмотрела под ноги и заметила пустую бутылку, лежавшую рядом. Она подошла и взяла её, а затем сильно и метко кинула в труп пса. От удара бутылкой дворняга нырнула под воду на секунду, а затем, оказавшись вновь на поверхности, медленно поплыла вниз, уносимая неугомонным течением реки.

– Господи! Да прости её душу грешную! – говорила старуха, вытирая руки о подол собственного пальто. – Смилуйся над нами, Боже! Да покарай грешных! Прости меня, господи!

Они просто лежали. Прямо на асфальте. Прямо на тротуарных плитах. С открытыми глазами. Кто радостно улыбался, кто явно нервничал. Но у всех были открыты глаза. Перед которыми – чистое, ясное, бесконечно глубокое в своём непередаваемом цвете небо.

Они все приходили и ложились. Вскоре на широких тротуарах с обеих сторон проспекта остались лишь узкие тропинки для прохожих. Всё остальное было занято людьми, которые приходили и ложились – и лежали.

Все те, кто шёл мимо, не скрывали своего удивления. Смотрели недоумённо, сторонились, ускоряли шаг, пройдя дальше – оглядывались.

Те, кто не был удивлён, подходили и ложились на свободное место. Среди их церемониального, как казалось, молчания очень отчётливо было слышно возмущение обычных прохожих. Тех, что мимо, тех, кот всего несколько минут назад был просто удивлён, обескуражен.

Женщина везёт в коляске годовалого малыша, тот не спит, вертится, смотрит по сторонам и то и дело что-то подвывает матери, поскольку говорить ещё совсем не может. Та, не обращая внимания на звуки, что издаёт её малыш, толкает коляску с напором, вперёд, согнувшись, ускоряясь, стараясь быстрее уйти с этой улицы. Сбежать, чтобы не видеть. Испуганная и раздражённая, она наталкивается передним колесом коляски на руку парня, который лежит среди остальных. Он не издаёт ни звука, продолжает глупо улыбаться и не двигается. Она задирает коляску, приподнимая передние колёса, ловко, умело делает толчок вперёд и проезжает по руке. «Придурки, блядь!» – истошно кричит женщина, и ребёнок в коляске отвечает матери диким всезвучным криком, который на несколько мгновений заглушает все звуки оживлённой улицы летнего буднего дня. Все, кроме одного. Звука одновременного молчания толпы людей, лежащих без движения на асфальтах и плитах тротуаров.