Хочу сказать и о другом. В отличие от моих героев, все его обнаженные фигуры лишены жизненной силы и бесплотны. Они лишь заполняют пространство в чисто декоративных целях. Достаточно взглянуть, как неестественно напрягается молодой человек, несущий на спине невесомого старца, словно вылепленного из воска, или как картинно другой юноша преодолевает высокую стену...
Да и сама нагота здесь неоправданна. И хотя Рафаэль использует богатство колорита и оттенков, все это не спасает положение. Его герои не озарены внутренним светом, а посему выглядят надуманными. Чтобы добиться высокой художественной правды, нужна предельная искренность, и только она позволяет художнику полностью выразить себя. Для подлинного мастера не может быть иного выбора, и он не должен идти ни на какие сделки в ущерб собственным идеалам. Даже вопросы целесообразности не должны его занимать. Над чем бы я ни трудился, никогда не считаюсь ни с какими обстоятельствами. Главное для меня - выразить себя, свое художественное кредо. Я готов безбоязненно поступиться любой прекрасной идеей, коли таковая исходит не от меня самого, и прихожу в бешенство, когда кто-нибудь суется с советами.
Рафаэль очень расчетлив. Вот отчего написанные им обнаженные фигуры утратили непосредственность. Он постоянно вынужден делать уступки всем тем, кто его восхваляет. Став рабом и господином им же созданного положения, Рафаэль как художник лишен свободы в подлинном понимании слова. И это можно заметить не только во фресках, но и в его прославленных мадоннах.
Меня же никто и никогда не сможет заставить создать произведение, которое шло бы вразрез с моим видением. Кто живет в согласии только с собственным гением, то есть ревностно сохраняя верность своим мыслям, тому незачем черпать их у других. Такой мастер все находит в самом себе, подчиняясь собственному воображению.
Вокруг себя я вижу глупость и пустоту. А Рафаэль дорожит этим окружением, вынужден с ним считаться, дабы утвердиться как художник и человек. Боже, как он ценит дружеское расположение, связи, бесчисленные знакомства, как нуждается в поддержке. Ко всему прочему, для него крайне необходимо знакомиться с работами других мастеров, дабы почерпнуть в них заряд бодрости, а иногда и выудить полезные для себя идеи...
Но обо всем этом Джовио не упомянул, когда вел на днях долгий разговор о Рафаэле. Хотя этот медик и сочинитель модных стишков склонен порою передергивать, он не в пример остальным оценивает искусство маркизанца с некоторыми оговорками. Словом, Джовио полагает, что небывалым успехом маркизанец во многом обязан своим качествам ловкого царедворца. Но я не совсем с ним в этом согласен, иначе мне пришлось бы ставить Рафаэля на одну доску с другими, не менее опытными царедворцами, к которым фортуна менее благосклонна, нежели к маркизанцу.
Но хватит разговоров о заимствованиях Рафаэля, его умении устраиваться в жизни и болтовне Джовио. Всем уже достаточно воздано по заслугам. А вот сам я в полном отчаянии: работа над монументом подвигается медленно, мрамор на исходе, и трудностей невпроворот. Хотя я еще не вижу, как окончательно будет выглядеть сама гробница, но уже чувствую, что вконец буду раздавлен ею...
Здесь сердце потерял я, от любви сгорая.
А вскоре страсть и жизнь мою взяла.
Там, все улыбкой озаряя, надежда снова завлекла.
Но и ее утратил, сам того не зная.
То раб закованный, то снова господин.
Как горько я рыдал над собственной судьбой,
Когда из камня вышло чудо, созданное мной,
И в вечность кануло. Остался я один.
Скоро должен прийти Бастьяно Лучани, венецианский художник. Он собирается что-то сообщить мне. Видимо, сызнова примется болтать о Рафаэле. Как же я устал от него. Боюсь, что на сей раз венецианцу придется тут же отправиться восвояси. Не хочу более слышать никакой болтовни.
* * *
Всякий раз, когда я задумываюсь над собственным одиночеством, меня одолевают мрачные предчувствия и мысли. Живу бобылем на Вороньей бойне, вдали от Ватикана и даже, если вдуматься, вдали от Рима. Вечный город словно не существует для меня. Все мне в нем опостылело, даже друзья, живущие здесь. Как ни горько сознавать, но я вконец одичал от такой жизни. В последнее время меня все раздражает. Надоели даже мраморные глыбы, наваленные повсюду. Не могу видеть ни помощников, ни подмастерьев. Одна лишь горечь наполняет меня. Но отчего? Попробуем разобраться.
Любой мало-мальски мыслящий человек сказал бы, что причину хандры следует искать в самом себе и нечего, мол, пенять на других. Таких умников сейчас немало развелось в Ватикане, а некоторые из них даже заручились расположением папы Льва. На днях папа заявил в присутствии своих приближенных:
- Микеланджело меня пугает, с ним невозможно общаться... Человек он дикий и неотесанный. Я люблю его, но он какой-то необузданный...
Эти слова тут же разнеслись по Риму и дошли даже до Флоренции. Мне передали их Бастьяно Лучани и мой старый друг Джульяно.
Если разобраться, то папа Лев не такой уж простак, как его приближенные. Выбрав подходящий момент, он сделал точный выпад. Теперь его никто не будет корить за невнимание ко мне. Ведь человек я ужасный, а посему лучше всего держаться от меня подале...
Даже флорентийской голытьбе из квартала Сан-Никколо был бы понятен смысл таких действий и некоторых слов, пусть даже звучащих вполне невинно. Там папу Льва сразу бы назвали человеком "себе на уме".
А копаться в душе, о чем я говорил вначале, право же, не вижу никакого толка, ибо совесть моя чиста. Поддерживая во всем своего фаворита, папа сам вынудил меня покинуть апостольский дворец и удалиться из Ватикана. Разумеется, все это было обставлено по всем правилам приличия, так что придраться не к чему. И все же меня выпроводили. Следуя примеру папы, двор тоже отвернулся от меня. И если в былые времена со мной считались в Ватикане, то при папе Льве я оказался персоной non grata. Кажется, мой переезд на Воронью бойню пришелся папе по душе, и "вопрос" тем самым был исчерпан.
Но для "ужасного" человека, каковым меня считают, не было другого выхода. Кто я такой? Бедный человек, навеки соединивший свою судьбу с искусством, как святой Франциск, давший обет нищеты. Этот нерасторжимый союз наложил отметину на мое бренное тело, мозолистые руки и заполонил всю мою душу. Я живу достойной жизнью человека и художника. Так чего же более? Опять я себе противоречу. Не хватало только дать им лишний повод, чтобы меня считали не только диким, но и объявили безумным. Насколько мне известно, пока папа Лев X не сказал об этом вслух.
Отчего меня нынче потянуло на откровения, не знаю. Но по правде говоря, в последние месяцы до меня доходили кое-какие слухи. Причины, в силу которых я оказался в полном одиночестве, волнуют меня. Как бы ни были они серьезны, мне необходимо самому в них разобраться. Не исключено, что однажды ими заинтересуются потомки, которым будет дорога память обо мне. Верю, что время все расставит по своим местам. Конец февраля 1514 года.
* * *
То и дело приходится слышать: "Не верь, все это болтовня". Но порою "болтовня", "сплетня", "выдумка" подтверждаются, приводя в недоумение даже скептиков. Например, когда однажды художник Бастьяно Лучани сказал мне, что рано или поздно Рафаэль заменит больного и старого Браманте и станет руководить строительством собора св. Петра, я скептически отнесся к его словам. Помню, что даже спросил его тогда:
- Какое отношение имеет любимчик папы к архитектуре?
- Пусть будет по-вашему, мастер. Но ходит слух, - ответил Бастьяно.
- Где ты слышал такие разговоры?
- При дворе, мастер. В самом Ватикане.
Когда же я спросил, от кого именно слышал, глаза у него забегали и он промямлил:
- Этого я не знаю, мастер... Не упомню.
Я не поверил тогда "секретной" информации венецианца, но меня взяло сомнение. "Чем черт не шутит, - подумал я тогда. - Для Рафаэля все возможно, и я не удивился бы, если..."
