Племянник покойного папы, кардинал Леонардо, видимо, испытывал те же чувства, что и я, когда рассказывал мне о превращениях, которые случились с портретом его дяди. И если своим поступком Рафаэль сумел одним махом заручиться симпатией нового папы, то ему придется считаться с неприязнью влиятельного кардинала Леонардо и всего клана Делла Ровере.
Однако эта неприязнь была недолговечна. Как-то на днях, к моему великому изумлению, кардинал Леонардо завел со мной разговор об этом "любезнейшем сыне", которому он заказал собственный портрет. Хитрый маркизанец согласился исполнить его просьбу и тем самым заручился покровительством кардинала, хотя в нем особенно и не нуждается.
И пока я нахожусь здесь, на Вороньей бойне, терзаемый тревогой о моих делах и житейскими заботами, Рафаэль купается в славе. К нему благоволят даже кардиналы, враждующие друг с другом не на жизнь, а на смерть. От него без ума целая армия придворных художников и литераторов. При одном упоминании его имени все они готовы забыть о своих обидах, распрях и жадной зависти. Вот какого положения добился в Ватикане этот апостольский живописец.
По отношению ко мне кардинал Леонардо постоянно проявляет недовольство. Он не удовлетворен ходом работ, то и дело напоминая об условиях контракта и прочих бесполезных вещах. Когда ему самому становится невмоготу, он напускает на меня своих родственников. Но я всем неизменно отвечаю одно и то же: "Прошу не мешать мне работать".
Я действительно изваяю монумент папе Юлию. Мои намерения не изменились. Но если семейство Делла Ровере будет давить на меня, я брошу все и вернусь к себе во Флоренцию. Кстати, если бы у меня не было этого заказа, в Риме мне нечего было бы делать.
По мере сил работаю над фигурами рабов и Моисеем. Но из головы не идет мрамор, который до сих пор не прибыл. Я постоянно должен думать о лодочниках и владельцах каменоломен - всех этих болтунах, отравляющих мне существование. В то же время мне то и дело приходится увещевать моих домашних, умоляя их не ссориться из-за денег. На днях написал им о своем решении поделить между ними четыреста дукатов, высланных для поддержания дел в нашей лавке. Каждому выделяю по сто дукатов: отцу, Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо. Именно так, всем поровну, дабы никому не было обидно. Одному только Лионардо никогда ничего не перепадает от меня. Но он уже вознагражден тем, что тишину его монашеской кельи в Сан-Марко не нарушают отголоски скандалов в отчем доме.
* * *
Насколько мне известно, Лев X недоволен проектом нового собора св. Петра. Папа сам завел этот разговор с Браманте, но высказался при этом весьма неопределенно. Главный архитектор выслушал его нарекания с невозмутимым видом и не стал утруждать себя какими бы то ни было объяснениями и обещаниями.
В Ватикане среди папских приближенных считают, что критика исходит от Рафаэля. Одного не могу понять, зачем этому синьору понадобилось совать нос не в свои дела? Что он смыслит в архитектуре? Коль говорить по совести, проект Браманте вовсе не плох. Свое мнение я высказал когда-то Юлию II и готов его подтвердить и папе Льву. Меня не устраивает в нем один лишь купол. Но это совершенно другое дело.
* * *
Дня не обходится без неприятностей, которые чинят мне помощники, обрабатывающие мрамор для монумента папе Юлию. Видимо, все кончится тем, что я отправлю их назад во Флоренцию. А это еще более разозлит кардинала Леонардо. Но у меня уже нет сил терпеть, видя, как они калечат мрамор, который мне достался слишком дорогой ценой. Когда прибудет остальная партия мрамора, не знаю.
Ни за что не потерплю, чтобы они жаловались на меня всей округе и поносили всяческими словами. Какие только обвинения не сыплются на мою голову! Оказывается, я надул их, заставляю гнуть спину до изнеможения, никого ни в грош не ставлю. Хотя, по правде говоря, одному лишь мне приходится денно и нощно возиться с мраморными глыбами, а этим лежебокам наплевать на мою работу. И они же позволяют себе порочить меня! Их послушать, так я и чудак, и вовсе безумец. Боже, как я устал от возводимой на меня напраслины. Причем терплю ее от людей, которым, кроме добра, ничего не сделал.
Одного из каменотесов, у которого язык особенно длинен, я уже выгнал из дома, лишив его возможности похваляться перед другими за моей спиной. Теперь будет рассказывать обо мне небылицы всем тем, кто желает моей погибели.
У меня уже нет мочи ладить с этими бездельниками. Мои привычки, убеждения, требовательность в работе - все, что называют чудачеством, вынуждает меня распрощаться с ними.
Стоит мне среди ночи вскочить и приняться за работу, как они тут же принимаются судачить о моем чудачестве. Хотя пробудила меня ото сна внезапно осенившая мысль, откровение моего гения, и, чтобы не упустить такое наитие, я тороплюсь что-то изменить в наброске статуи. Мой гений часто недоволен мной, ворчит, и, дабы успокоить его, мне приходится будить каменотесов и просить их пособить мне.
Не дай бог, если я принимаюсь наблюдать за ними, когда они бегают по комнате нагие в поисках своих лохмотьев и начинают одеваться. Вот вам еще одно чудачество. А я смотрю на них с единственной целью - чтобы уловить какое-то новое и незнакомое мне движение тела, которое способно поразить мое воображение.
Многие наброски к рабам появились в результате таких наблюдений за движениями моих подручных в самое неурочное время. И все это выглядит чудачеством, которое вовсе превращается в безумие, когда я вынужден держать ответ перед моим гением... Подручные подслушивают такие разговоры, а затем бегут передавать их тем, кто проявляет к моей персоне нездоровый интерес. Как бы я хотел никого не иметь подле себя, быть свободным и совершать любые чудачества, ибо они идут мне только на пользу...
- Скажи, Любовь, в чем сущность красоты?
О ней все помыслы, ищу ее везде.
А может быть, она заключена внутри, во мне,
И только в камне суждено узреть ее черты.
Тебе ль не знать, коль с нею заодно
Терзаешь душу, гонишь прочь мечту.
Как ни велик соблазн, подачек не приму.
Скорее заживо сгорю - мне все равно.
- От девы юной красота, пленившая тебя,
Что, ослепив, дух бренный окрыляет
Полетом сладостной мечты.
Она божественно прекрасна и чиста.
Себе нетленная душа ее уподобляет.
Такую красоту узрел и ты.
Несколько месяцев кряду не получаю писем от отца и братьев. Видать, осерчали, что я высылаю мало денег. Будь я чуть пощедрее, мои милые братья со своим родителем обобрали бы меня до нитки. А как бы они жили, если бы меня не было на свете? Январь 1514 года.
* * *
Почти закончены две статуи из скульптурной группы рабов для монумента папе Юлию. Я уже вижу, как из камня вырастают их крепкие тела, всей своей плотью выражающие рабство, каким оно мне представляется. Когда вся скульптурная группа будет высечена, одни статуи отразят порыв к свободе, другие - смирение с рабской участью. Но все они будут объединены общим для них выражением силы духа и чувством боли. Я не мыслю себе искусство в отрыве от людей и мира, в котором они живут. Для меня искусство и человек составляют нерасторжимое целое.
Распространяюсь сейчас об искусстве и человечестве, совсем забывая, что мне надлежит изваять дюжину скульптур рабов, а также шесть статуй для верхней части монумента, из коих пока лишь высечена одна только фигура сидящего Моисея, но над ней еще нужно немало потрудиться. А скульптуры, олицетворяющие победу над варварами? Когда же я за них примусь? В общей сложности я должен изваять тридцать две статуи, не считая бронзовых барельефов.
Но как я смогу далее работать, если до сих пор не прибыл заказанный мрамор из Каррары? Едва подумаю о всех этих неурядицах, как мой пыл тут же охладевает. Именно пыл, ибо работать нужно с полной отдачей сил и с огоньком, чтобы продвинуться в деле. К сожалению, придется расстаться с каменотесами, так как мрамор у меня на исходе.
