Тем, кто знает толк в живописи, нетрудно, однако, понять причину столь шумного успеха в свете и оценить достоинства и недостатки самого произведения. В этом зале Рафаэль написал фресками крупные сцены, следуя традициям флорентийской школы. Но я не вижу в них подлинного шага вперед в развитии нашей живописи. Молодой художник действует здесь робко и очень осторожно, хотя по изощренности таких мастеров мало в наше время.

Вот написанные им две сцены - "Диспут" и "Афинская школа". Что же сказать по их поводу? Я мог бы долго говорить, но, как мне кажется, в этом нет нужды. Там, где нет новизны и смелости, я вижу лишь стройность, красоту форм и увлеченность перспективой. Маркизанец явно перебарщивает, прибегая к помощи перспективы. Видимо, в "советчиках" он не испытывал недостатка, да и портретов написал немало, хотя особой необходимости в них не было. Зато на обеих фресках людская спесь запечатлена с поразительной силой. Немало известных мне людей изображено здесь с редкой точностью. И уж конечно, портреты эти изобилуют золотом, пышными одеяниями, выразительными позами.

При виде этих сцен у меня создалось такое ощущение, словно одержимые манией величия люди специально собрались здесь вместе, дабы себя показать и своей роскошью похвастать. Неужли роскошь и тщеславие способны возвысить живопись? Нет, все это меня не трогает, и маркизанцу никогда не удастся ввести меня в заблуждение. В следующий раз я ему открыто скажу об этом, где бы мы ни встретились. Скажу даже в присутствии папы Юлия, чей портрет он поместил рядом с алтарем в сцене "Диспута". Разве мог он упустить такой случай и не поместить портрет папы среди стольких изображений! В другой сцене маркизанец изобразил самого себя и Браманте.

Если глаза мне не изменяют, он даже позволил себе шалость изобразить и меня *, сидящим в одиночестве на ступенях лестницы. К этому одинокому человеку никто из остальных персонажей не проявляет никакого интереса; он сидит в уединении, забытый всеми, словно его мысли недостойны внимания. В отличие от толпящихся за его спиной людей, он одет кое-как, выделяясь убогостью своего одеяния.

Вне всякого сомнения, этот погруженный в думы человек - Микеланджело. Все остальные персонажи ведут друг с другом оживленные разговоры, но только не он. И здесь, как и всегда, я один на один с собственными мыслями. Мои идеи об искусстве и взгляды на жизнь никто не разделяет, ибо все остальные считают меня безумцем и человеком ершистым. Ну что же, маркизанец неплохо задумал, изобразив меня одного на переднем плане. Так меня всяк безошибочно узнает. Но одиночество меня не удручает, и этот портрет правильно выражает мое состояние. Я на нем вполне похож на себя, да и задумка верна.

Рафаэль изобразил также и Леонардо *, который заметно выделяется со своей пышной бородой среди прочих ученых мужей "Афинской школы". Он идет с серьезным видом и оживленно разговаривает с собеседником. Я бы даже сказал, что он занимает привилегированное положение, будучи изображенным в центре всей композиции. Думаю, когда Леонардо окажется в Риме, ему будет приятно увидеть столь щедрое проявление к себе почтения со стороны маркизанца.

* ...позволил себе шалость изобразить и меня - Рафаэль изобразил Микеланджело на фреске "Афинская школа" в образе Гераклита, древнегреческого философа-материалиста, одного из основоположников диалектики, отдав тем самым дань уважения мастеру. Фигура Гераклита отсутствовала в подготовительном картоне и была написана Рафаэлем в последний момент.

* ...Изобразил также и Леонардо - Рафаэль изобразил на фреске "Афинская школа" Леонардо да Винчи в образе древнегреческого философа Платона.

Но я еще не все сказал. Более того, мне кажется, я несколько увлекся чисто внешней стороной "Диспута" и "Афинской школы". Не скрою, Рафаэль прекрасно справился с задачами симметрии и перспективы. Но что означают сами по себе симметрия и перспектива, как не подручное средство для достижения стройности произведения? Рафаэль нуждался в поводыре, и таковым оказались для него общепринятые правила. Однако, сослужив ему службу, они подавили в художнике стремление к свободе выражения. Вот отчего обе его фрески отмечены печатью спокойствия и соразмерности. Все в них устремлено к единой точке: и персонажи, и архитектурные детали, и даже изображенные облака. А человеческое чувство проявляется чисто формально, ибо его суть подавляется законами геометрической перспективы.

В верхней части сцены "Диспута" Рафаэль, не мудрствуя лукаво, скопировал "Страшный суд" фра Бартоломео из флорентийской часовни Санта Мария Нуова. Могу с уверенностью утверждать, что все написанное им в этой сцене поверх алтаря заимствовано у флорентийского мастера.

И не только это. Под стать нашему флорентийскому монаху-живописцу Рафаэль проявляет себя истым ревнителем догмы, не позволяя себе малейшего отступления от принятых канонов и строго следуя традициям. Начав все в той же сцене "Диспута" с целого сонма ангелов, парящих вокруг Всевышнего духа, он изобразил Христа, Богоматерь и Иоанна Крестителя, увенчанных золотым нимбом с ангелочками, а под ними поместил голубку в окружении младенцев со священными книгами. Еще ниже нарисованы облака, образующие полукруг с восседающими по обе стороны от Троицы патриархами веры и пророками. А в этих облаках все те же вездесущие ангелы.

Я нахожу смехотворными столь глубокую привязанность к традициям и верность советам теологов. Какое дело искусству до церковных догм? Художник не может и не должен выступать в роли их хранителя. Бросаясь в объятья церковников, он тем самым предает искусство. Видимо, молодой живописец из Урбино до сих пор не познал свободу творчества, ибо, судя по его работе, вполне без нее обходится.

Но зато его считают "благоразумным", а меня - "безумцем", поскольку я мыслю по-иному. Что бы обо мне ни говорили, я ни за что не отрешусь от своих взглядов на искусство и на роль художника. Знаю лишь одно, что искусство это каждодневный поиск свободы выражения, не имеющей ничего общего с ханжеством.

* * *

Хотя мои глаза вновь обрели способность смотреть только вверх и мне трудно засесть за эти записки, я все же вынужден пересилить себя и поведать об одном событии, которое привело меня в ярость. Недавно я узнал в Ватикане, что статуя папы Юлия, которую я изваял несколько лет назад, подверглась дикому глумлению. В который раз приходится видеть, как на моих собственных делах сказывается эта война.

Подстрекаемая местными правителями, толпа оголтелых фанатиков, вооружась ломами и веревками, сбросила статую папы с фасада собора св. Петрония. Несмотря на мягкую подстилку, которую распорядился положить на паперть главный зачинщик расправы (негодяй по имени Ардуино Арригуцци, которого я давно знаю), бронзовая статуя весом в четырнадцать тысяч либров * врезалась в землю и погнулась. Затем канальи разложили большой костер, расплавили статую и разнесли ломами и кирками на куски. Такова вкратце история этой дикой сцены.

* Либра - старинная итальянская мера веса (1 либра=300-350 г).

Многие болонцы решили таким способом отомстить за то "унижение", которое им пришлось вынести, когда статуя была водружена на фасаде их главного собора. За этой оргией наблюдал Франческо Франча с учениками и своим сыном.

В художественных кругах Болоньи было известно, что для отливки статуи понадобилось в свое время снять большой колокол с фамильной башни правителей Бентивольо. Еще один предлог, пусть даже бессмысленный, чтобы разделаться со скульптурой.

Мне приходят теперь на память слова Франчи, произнесенные им в тот самый момент, когда готовая статуя уже стояла на паперти и вскоре должна была быть водружена на отведенное ей место. В этом деле мне помогали мои подмастерья, тот же Франча и другие местные мастера, среди коих был Арригуцци, выдававший себя за архитектора. Помню, кто-то спросил Франчу, можно ли считать статую произведением искусства. Тогда он сказал в ответ:

- Бронза отменного качества.