- Видите ли, мастер. Вы походите... на прямую противоположность Рафаэлю.

Впрочем, все это вздор. Знаю, что маркизанец уже приступил к работе в бывших залах апостольского суда. Пока мне доподлинно неизвестно, что он собирается писать. Но разные "советчики", богословы и эрудиты просвещают его, помогая сделать первые наметки предстоящих фресковых росписей. Известно также, что Юлий II призвал к своему двору Рафаэля, дабы тот запечатлел его образ. Папе хочется оставить прочную память о себе и своих деяниях. Говорят, что молодой живописец с готовностью взялся за исполнение этого пожелания. И не мудрено, ибо ему нет равных по части удовлетворения чьего-либо тщеславия. Рафаэль готов забыть самого себя, лишь бы ублажить того, кто заказывает работу. Со мной такого не случается. Никогда с заказчиками я не церемонюсь и не особенно считаюсь с их мнением.

Итак, Рафаэль приступил к делу. Но и я, как говорится, не сижу сложа руки. Особливо теперь, когда в Ватикане я уже более не в одиночестве. На своде Сикстинской капеллы можно видеть восседающего Захарию, одного из последних пророков. Мне удалось закончить фигуры пророка Иоиля, дельфийской сивиллы и написать сцены опьянения Ноя и потопа, обрамленные фигурами рабов. Закончены также рисованные архитектурные детали на этих участках плафона и сцены, украшающие распалубки.

Проделанная работа потребовала неимоверных усилий, которых я и не предполагал. И все же опыта во фресковой живописи у меня пока маловато. Не знаю, хватит ли меня на дальнейшую работу, а пока я сильно сдал. Но об отдыхе не помышляю, считая, что мое физическое состояние и настрой еще вполне сносны. Если бы я действительно решился поправить свое здоровье, мне бы следовало пожить в праздности по крайней мере месяца два. То же самое говорят здешние лекари. Но вряд ли я способен к такой жизни. Мой удел работать, не зная меры. Весь мой образ жизни мог бы показаться монашеским, но на самом деле живу я совершенно беспорядочно.

Что бы там ни было, продолжаю трудиться, насколько это в моих силах. В диком исступлении набрасываюсь на плафон Сикстинской капеллы, борюсь с глухой каменной громадой, пытаясь оживить ее на свой манер. Меня не оставляет надежда, что со временем обрету большую сноровку в этом новом для меня роде живописи и смогу работать еще быстрее, избавившись от пут, которые нередко мне связывают руки. Если мое усердие не принесет желанного результата, боюсь, что Юлию II придется искать более способного живописца, чем я. Конец сентября 1508 года.

* * *

Воспользовавшись тем, что я нахожусь вдали от Флоренции, мои братья обнаглели и ведут себя крайне непочтительно с отцом. Особенно изощряется по части брани с родителем мой братец Джовансимоне. Который год я обращаюсь к нему с увещеваниями и угрозами, призывая его жить в согласии с людьми и не нарушать семейный покой. Однако все мои усилия ни к чему не приводят. Если же он не прекратит свои споры с отцом и будет зариться на чужое, мне придется съездить во Флоренцию. Уж тогда я ему объясню, что все, чем мы располагаем, заработано мной. Придется поучить его уму-разуму и показать, как надобно обращаться с родителями.

Недавно обо всем этом я написал Джовансимоне. Что и говорить, мои домашние немало мне крови попортили. Вот уже более десяти лет я мотаюсь из конца в конец по Италии, тружусь непрестанно и терплю невзгоды. Все заработанное собственным горбом я отдал отцу и братьям и до сих пор продолжаю содержать всю семью. Но вряд ли я увижу когда-нибудь, что в семействе Буонарроти царит мир и согласие.

Мое здоровье расшатывается не столько от непосильного труда, как от неприятностей, которые мне постоянно доставляют мои домашние. Нынче вечером, к примеру, меня раздосадовал Джовансимоне, назавтра буду вынужден выговаривать Сиджисмондо, делать внушение Буонаррото или же расстраиваться из-за отца. И так бесконечно, словно других дел у меня вовсе нет.

В нашем доме живут по правилу: день прошел, и слава богу. Никто не хочет заниматься серьезным делом. А ведь все в доме умеют читать и писать. Даже обучены счету. Могли бы занять себя с пользой. Оставив место в лавке Строцци у Красных ворот, Буонаррото постоянно пишет мне о своем желании попытать счастье в Риме. И конечно, он рассчитывает на меня. А что я могу для него сделать? Не обращаться же за содействием к папе! Или мой братец надеется, что я пристрою его к носильщику, плетельщику или еще к кому-нибудь?

Мои домашние все еще не возьмут в толк, что семейство Буонарроти должно держаться достойно. По мне, уж лучше пусть братья бьют баклуши, чем служат приказчиками в торговых рядах. Если бы они имели наклонность к искусству, я держал бы их при себе. Но они ничего в этом не смыслят и в моем деле непригодны. Поэтому пусть себе Буонаррото остается во Флоренции, живет, как ему вздумается, и перестанет донимать меня невыполнимыми просьбами. То же самое хотелось бы сказать Джовансимоне и Сиджисмондо. Все чаще подумываю завести во Флоренции какое-нибудь дело, дабы занять моих домашних. Но люди они больно ненадежные. Не умея ничем всерьез и по-настоящему заняться, они могут вмиг все промотать. Тогда плакали мои денежки, а без того шаткое положение моей семьи еще более усугубится.

В моем доме среди братьев проявляется тяга к литературе. Им хотелось бы писать стихи и комедии, а также познавать мир, разъезжая по белу свету. Но я не поддерживаю такие наклонности, зная, насколько братья беспомощны там, где требуется настоящая работа ума. Мне более всего хочется, чтобы они занялись достойным делом и жили в мире и согласии, как и подобает уважаемым флорентийским семьям. Но видимо, я слишком многое от них требую. Нет, не могут они жить по-иному. Их удел - постоянно клянчить у меня деньги. Скрепя сердце мне придется то и дело писать им: "Ступайте в госпиталь Санта Мария Нуова и снимите со счета нужную сумму", вот чего ждут от меня в письмах отец и братья.

Хочу сказать несколько слов о помощниках. Со мной остались лишь Якопо дель Тедеско и Бастьяно, племянник Джульяно. Молодые люди послушны и привязаны ко мне. Но я не вижу от них никакого прока и вскоре распрощаюсь с ними. Особенно неловко перед Бастьяно, но ничего не поделаешь. Я не привык ни перед кем кривить душой, да и времени у меня нет, чтобы обучать молодежь. Я даже не знаю, чему ее учить. Мне нужны толковые люди, способные на жертвы и лишения, как и я. Но мне никогда таковых не сыскать, поскольку они еще не появились на свет божий. Убежден в этом. Работа над сводом в Сикстинской капелле раскрыла мне глаза и на помощников. Март 1509 года.

* * *

Папа неотступно следит за ходом моих работ, но не слишком задерживается, заходя ко мне. Навестив меня, он направляется затем к Рафаэлю, который работает в залах по соседству с Сикстинской капеллой. Обычно папа появляется в сопровождении приближенного монсеньора и двух камерариев. Не без труда взбирается на леса и принимается рассматривать фрески. Его интересует, какие сцены я намереваюсь далее писать. При этом он неизменно просит меня поторопиться. Я до сих пор не могу понять причину его постоянной торопливости. Юлий II во всем спешит: в разговоре, ходьбе, политических делах, решении разных вопросов, даже если позднее ему приходится отменять ранее принятое решение. Такова его натура. Порою он загорается какой-нибудь идеей до исступления, а спустя день или месяц способен отказаться от нее с полнейшим безразличием.

На днях, стоя на деревянных подмостках под сводом Сикстинской капеллы, он вдруг спросил меня, сколько мне еще понадобится времени для завершения работы.

- Не знаю, да и не могу знать, - ответил я.

- Извольте отвечать на мой вопрос, или вы не желаете?

- Вероятно, понадобятся еще года два, а может быть, и три.

Посох, которым он пользуется при ходьбе, задрожал в его руке.

- Отвечайте без обиняков. Два года - это слишком. Я не могу так долго ждать... Вам придется поторопиться...

- Работаю, как могу, и даже сверх сил... Ведь свод велик.