Рамси поймал губами ещё один упоённый стон – и, оторвав от ошейника давно мешавшуюся бабочку, потащил живую игрушку вверх по лестнице.

Спальня для гостей – на третьем этаже; взбежать по ступенькам и до двери по коридору – дело пяти секунд. Захлопнув (или нет?) замок, толкнуть питомца на кровать и вжать – ещё три секунды.

Оказавшись вплотную, глухо взвыв, Вонючка выгибается навстречу; под лихорадочно шарящими ладонями – рывки вдохов, сладкая дрожь, горячая кожа в перекрестьях шрамов. Губы хватают воздух у самых губ, то и дело касаясь, – Вонючка стонет, дёргано подаваясь ко вжавшемуся между бёдер бедру: откровенно, жадно, чувствуя, конечно же, как сильно хочет этого хозяин. Рамси рывками вбивает живую игрушку в кровать, вжимается в послушное тело, созданное с одной только целью: для его удовольствия. И это удовольствие сводит сейчас с ума: да, да, быстрее, ближе!..

Сейчас не до слов, не до игр в смущение, не до пыток неспешностью. Растерзав мешавшую ткань, Рамси подаётся назад – и в ответ на сдавленный скулёж, в котором слышится неподдельное страдание, заменяет тепло своего тела бесстыдно-властной хваткой. Второй рукой мнёт горло над ошейником, вибрирующее от хриплых стонов, – навалившись, притёршись так, что каждое подёргивание Вонючкиного тела отдаётся вспышкой кайфа. Движения – именно те, чтоб свести с ума, чтоб жертва беспомощно билась, не находя себе места; жадно лаская – мучая, – Рамси вцепляется зубами в шею, острые ключицы, посеченную шрамами грудь… Кричи!

Стоны удовольствия на грани боли – жалобные, глубокие – срываются то и дело в отчаянный вой; добывать их – слишком увлекательно, слишком пронзающе-сладко, чтоб это тянулось долго. Вонючкины глазищи – потемневшие, лихорадочно горящие кайфом – широко раскрываются под требовательным взглядом: Рамси любит, когда в самом конце питомец на него смотрит. Рука замирает, короткий приказ сквозь зубы – хриплый, восторженный – и живая игрушка, содрогнувшись, выгибается дугой с низким упоённым вскриком.

Да-а!.. Жадно впитывая взглядом экстаз жертвы, а прижавшимися к телу ладонями – крупную дрожь, Рамси жмурится с почти таким же кайфом, как тот, от которого блаженно стонет живая игрушка. Он идеально приспособлен жрать Вонючкины эмоции – всякие: боль, ужас, обожание, удовольствие… И вот так, как сейчас, – слаще всего, едва ли не слаще собственной разрядки, которой только и не хватает до абсолютного счастья.

Чуя всем телом нетерпеливую жажду хозяина, Вонючка не может лежать долго: не отдышавшись толком, всё ещё дрожащий, вскидывается на нетвёрдых руках. Переворачивается неловко, едва не завалившись набок, таращится туманно и бестолково – и со слабым, молящим гортанным воркованием подбирается ближе. Всё ещё ошалевший от наслаждения, но отчаянно желающий служить, прикоснуться, сделать приятно. Трогательный до невозможности…

Вот та-ак, да, умница, красавец… Игрушка для пыток упоённо урчит под ерошащей затылок ладонью, обжигает дыханием ключицы. Путается неловкими пальцами в пуговицах – Рамси мнёт ему загривок, прикрыв глаза. И в первый раз – благоговейно, нежно – Вонючка проводит языком по разгорячённой коже.

- Рамси, ты здесь?.. Я хотела изви…

Открыв полностью дверь, Донелла так и застыла на месте; ладошки метнулись к округлившемуся рту, выронив найденную на лестнице Вонючкину бабочку. Рамси в первую секунду тоже замер – даже в глазах мелькнуло что-то вроде испуга, – но тут же заухмылялся так хитро и пошло, будто застукали не его, а он сам кого-то.

- Что здесь происходит? – вытолкнула леди Болтон потрясённо, с едва скрытым отвращением; в принципе, ни состояние одежды обоих, ни поза не оставляли простора для сомнений. – Рамси… Ты что… п-по мальчикам?!

Он весело хохотнул, чуть отстранив живую игрушку; искусанный, в растерзанной рубашке и приспущенных брюках, Вонючка так и замер мордашкой возле живота хозяина, только девять пальцев напряжённо стиснули покрывало.

- Ну, если уж обобщать, то я по говорящим собакам в человеческом облике, – объяснил Рамси, подёргав питомца за ошейник. – А мужское там тело или женское – какая разница? В собаке не комплектность дырок и отростков важна, а рабочие качества – послушание, привязанность, понятливость. – Вонючка бросил короткий несмелый взгляд снизу вверх, и Рамси непринуждённо потрепал ему уши. – Говорят, правда, что суки умнее и ласковее… Но этого я специально под себя делал, он идеальный, – гордое поглаживание подвившихся от влаги русых волос – и простодушная улыбочка Донелле.

- Ты любишь его? – выронила леди Болтон тихо, так и сникнув вся.

- Я? Люблю?! – Рамси, казалось, ужасно удивился. – Любовь – это которая долготерпит, милосердствует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается?.. – чем дальше он цитировал, тем более издевательским становился голос – и оборвался наконец резко и бескомпромиссно: – Я моральный урод и любить не умею.

Донелла скривилась – с отвращением, почти страдальчески, будто от невыносимого запаха. И тихим, бесконечно презрительным голосом произнесла:

- Если бы ты любил… я бы поняла… Поняла бы, что вклинилась, а так… – она умолкла на пару секунд, отрицающе качая изящной головкой. – Ты просто бесчувственная сволочь, которая пользуется людьми, как вещами. Жалкий эгоист, который не умеет думать о других, только о своём комфорте! – дрожащий голосок окреп и зазвенел праведным возмущением. – Ты… т-трахался! Со своим вонючим прихвостнем! В нашу первую брачную ночь!..

- А-а-ах-ха-ха!.. – неуважительно перебил Рамси обвиняющую тираду: очень уж его насмешила формулировка проблемы. – Слыхал? Вонючий ты прихвостень! – Питомец удостоился ещё одной трёпки, и неверный супруг, откровенно веселясь, снова обратился к Донелле: – А вообще, если под «т-трахаться» ты имела в виду в зад, то нет, я слишком эстет для таких говняностей! А если в рот тоже считается – что ж, это ты, как видишь, предотвратила своим появлением. Так что не могла бы ты выйти или просто помолчать? А то я отвлекаюсь… Спасибо.

Донелла сделала глубокий вдох, приподняв подбородок. Чуть прищурила полыхающие гневом глаза; усилие воли, с которым она проглотила оскорбление, ощущалось почти физически. И ледяным тоном леди Болтон отчеканила:

– То, что ты эгоист, – ещё полбеды. Можно с этим жить, глумиться над слабыми и радоваться своим сомнительным преимуществам. Но ты ведь ещё и жалкий трус. И наверняка отлично это понимаешь. Ты вылепил себе Вонючку именно потому, что боишься сталкиваться с полноценными людьми.

- Мой пёс – не твоего ума дело, – ощерившись, процедил сквозь зубы Рамси. – Этот сеанс занудства надолго?.. Вонючка, бутылку вина.

- Боишься, что тебе дадут отпор, что тебя победят, – продолжала Донелла, не глядя на болтонского пса; тот, соскользнув с кровати и на ходу подтянув брюки, метнулся к мини-бару. – И правильно боишься, потому что ты неспособен вызвать привязанность ни у кого нормального. Неспособен добиться своего иначе, чем силой.

Одним движением клацнувшей о стекло челюсти Вонючка выдернул пробку; снял её с клыка, ощерясь через плечо в сторону Донеллы, и с поклоном протянул хозяину открытую бутыль.

- Это все твои умные мысли на сегодня? – уточнил Рамси, от души хлебнув из горлышка. – Тогда закругляйся и топай к себе.

Но Донелла его уже не слушала.

- …И все твои беды – именно из-за трусости, мистер Болтон-младший. Ты ненавидишь отца, но скачешь перед ним на задних лапках!

…И, конечно же, она не замечала забившегося в угол раба, его полный ненависти взгляд и беззвучно шевелящиеся губы: «Никто не смеет говорить так с моим лордом, никто не смеет говорить так с моим лордом…»

- Ты настолько привязан к титулу именно из-за того, что боишься. Ты уверен, что без него ты никто, и это правда, потому что ты действительно жалок. Иначе не стал бы день за днём терпеть унижения от папочки, даже пальцем не шевельнув в ответ.

«Никто не смеет говорить так с моим лордом!!!» – Вонючка с едва слышным хрипом дёрнулся вперёд на полдюйма, приоткрыв рот, – всё, что позволил ему блок на самовольное насилие.