Нож крутнулся в руке – почему-то сложенный, рукоятью назад. Шаг навстречу, замах – Теон не выдержал и зажмурился навстречу смерти, не успев, да и не захотев стереть с лица язвительный оскал. И в следующую секунду его стёр хрусткий металлический удар – в зубы, взорвав голову нестерпимой болью.

Ещё и ещё, с яростью, с утробным рычанием – Рамси молотил дерзкую тварь рукоятью ножа, пока губы не превратились в ошметья, пока рот не наполнился осколками зубов, которые текли наружу вместе с кровью под совершенно безумный от боли животный вой.

«Ты – не засмеёшься – никогда больше!!!»

Последний удар – в голые искромсанные дёсны, когда уже нечего было выбивать.

«Ты понял?!!»

Пленник взвыл, брызнув изо рта алыми ошмётками.

«Ты – Вонючка! Навсегда, навеки! Ты понял?!»

Двенадцатилетний Рамси не знал, как ставятся психологические блоки. Его всегда больше интересовали свежевание и пытки. Жрать чужой ужас и боль, аккуратно снимать полосы кожи, оставляя гладкую обтекающую кровью плоть, – разве это идёт в какое-то сравнение с мутной психологической нудятиной? Но сейчас, неслышно скуля от собственной боли и огромной, как целый мир, обиды, он подсознательно это и делал – ставил блоки. Связывал то, что хотел навсегда выжечь из рассудка жертвы, со всем ужасом и страданиями, которые только мог принести в своих трясущихся побелевших руках.

Блок на имя «Теон Грейджой».

Блок на смех.

Блок на любую дерзость.

Рамси остановился, когда истерзанное существо, висящее на дыбе, перестало на что-либо реагировать. Отвязал и сбросил на пол – брезгливо, как гниющую падаль, избегая лишний раз коснуться. От одной мысли о том, что он доверял этой лицемерной мрази, наслаждался её дрожью, держал в руках, мурлыкал, аккуратно наглаживал лезвием ножа, – хотелось блевать.

«Я тебя ненавижу», – сообщил мальчишка распластанным на полу окровавленным останкам – устало, будто прожил уже сотню лет.

Впрочем, Вонючка не сдох. Выносливая чёртова тварь, оклемался и уполз за ночь в угол, куда вёл от дыбы широкий кровавый след. Рамси был почти рад увидеть его живым, когда спустился после школы в подвал: мерзавец не отделался так просто, он продолжит расплачиваться!

«У меня есть для тебя ещё несколько уроков! – с улыбкой сообщил юный маньяк в ответ на затравленный взгляд с изуродованной, полной ужаса физиономии. – И даже одна игра – пожалуй, начнём с неё. Спорим, ты будешь умолять меня отрезать тебе палец? Выбирай какой».

Что ж, Рамси победил в своей игре. Через пару дней, когда оставленный без кожи мизинец – голая кровавая плоть, которая сохла и трескалась до кости – начал болеть так, что сводил Вонючку с ума, тот взмолился отрезать его. И прежде чем выполнить эту просьбу, Рамси поставил ещё один блок – на насилие без команды. По всем новоизученным правилам.

«Без моего приказа ты не посмеешь даже защищаться, даже оттолкнуть кого-то», – невинно пояснил он, жёстко разминая пальцами неестественно тонкий шершавый прутик, в который превратился мизинец живой игрушки: трясущаяся кость и немного воспалённого мяса, облазящего кровавыми корками. Таких воплей Рамси ещё никогда не слышал – но надоели и они, и обезображенный палец, отсеченный ударом ножа, покатился по полу.

«Заткнись, – холодно и почти беззлобно, вместе с ударом в лицо. – И повторяй, что усвоил».

Не можешь сам защищаться и нападать – значит, не выживешь в Вестеросе, а тем более на Севере. Значит, абсолютно беззащитен и зависим. Это полностью устраивало Рамси. И это было только началом.

День за днём, неделя за неделей – болтонский герб на груди живой игрушки дополнялся всё новыми деталями: каждый штришок Рамси вырезал не по одному разу, тщательно и аккуратно, поверх прежних ран. Но уже без того любования, что раньше: Вонючка лишился его доверия. Лишился всякого подобия симпатии. Вонючка был теперь просто куском мяса, периодически орущим. И удовольствие от его боли было колким и сухим, мстительным – жалким подобием прежнего, от которого дыхание перехватывало и будто током шибало вдоль позвоночника. Но останавливаться Рамси не желал.

Однажды его осенило, что фигура ободранной жертвы на гербе будет отлично смотреться, если её выполнить шрамами от ожогов – и, реализуя эту идею, юный палач вбил игрушке для пыток ещё пару блоков.

«У меня нет прошлого! Я Вонючка из Дредфорта! Принадлежу моему хозяину! Господину Рамси Болтону!..» – рыдая от боли, выл пленник – почти неразборчиво из-за отсутствия зубов, – когда раскалённый металл с шипением вплавливался в измочаленную надрезами кожу.

Рамси не был уверен, хочет ли он, чтоб ему принадлежал такой отвратительный предатель. Но навязать свою волю поверх грёбаного «никогда не буду твоей собственностью» было жизненно важно. Навязать в качестве единственной аксиомы – и сломать остатки воли этого дерзкого подонка. Сделать его вещью, пусть и ненужной.

«Ни слова поперёк! Никогда не дерзить! Подчиняться во всём!..» – истошно выл, повторяя за хозяином, дымящийся, воняющий палёным мясом раб.

Рамси использовал знания из книг по психологии – смог-таки осилить их теперь, когда появилась мотивация.

Неожиданность и непредсказуемость – как ключ к успеху.

Предел психической выносливости – после него страх вызывает оцепенение или хаотические метания.

Иллюзия выхода и невозможность им воспользоваться – ввергает в панику.

Страх перед неизвестностью – сильнее любого реального страха.

Физическая и моральная усталость – усиливают покорность.

Ожидание смерти – чем дольше, тем страшнее.

Он пользовался всеми способами доведения до паники. Он разрушал личность Вонючки до основания – и запрещал себе даже как собаку воспринимать эту тварь, потому что с собакой, верным и любящим существом, не поднялась бы рука так поступать. Холодное презрение и планомерная ломка психики – за этим и прошёл остаток года. Вонючка превратился в тихую безвольную тень, мусор под ногами хозяина. Он спал на полу, сидел на полу, жрал с пола – как уж получалось, никого не волновало отсутствие всех передних зубов. У него не осталось эмоций, кроме страха. Подвал окончательно стал его миром, а хозяин и боль – единственной связью с реальностью.

«Завтра у меня день рождения, – небрежно бросил Рамси как-то вечером. – В школе будет вечеринка допоздна, так что делай тут что хочешь».

«День рождения, милорд?.. – пролепетал, заикаясь, Вонючка. – Но… это значит, что… прошёл год?»

«Ты сообразительный».

«И вы можете получить нового… щенка, – голос игрушки для пыток упал до обречённого шёпота. – Вы убьёте меня теперь, милорд?»

«А нет, я ошибся, ты тупой, – махнул рукой Рамси. Окинул питомца скептическим взглядом – и, цапнув за отрепья, подтащил ближе. – Головой думай, Вонючка. Голова вот здесь. – Он звонко стукнул живую игрушку по затылку прямыми сложенными пальцами. – Нового щенка придётся ломать с нуля. Если бы я любил ломать, ты наскучил бы мне, как только покорился. А я с тем, что скучно, не вожусь, мне скукоты и в школе хватает. Выходит, я не слишком люблю ломать. Я люблю ломаное. Мягенькое, – проникновенно поделился Рамси, стиснув голову Вонючки за виски. – Но не тебя, кусок дерьма! – Мордатая физиономия юного Болтона омрачилась неприятным воспоминанием – и он оттолкнул пленника пинком. – Пошёл нахрен».

«Как, он ещё жив?» – удивился Болтон-старший, заглянув как-то раз в подвал.

«Учусь сдерживаться», – невозмутимо ответил Рамси.

«Выглядит неважно. Добей, пока он сам не сдох. Год прошёл – могу привезти нового».

Мальчишка оглянулся на игрушку для пыток, забившуюся в угол под взглядом его отца. Презрительно фыркнул.

«Да, выглядит как грязный трусливый кусок мяса. Но это мой кусок мяса. Надоест – тогда добью».

Холодно усмехнувшись, Русе пожал плечами и вышел.

Вонючка выволокся из угла, подковылял к хозяину. Уцелевшие пальцы, судорожно скрюченные, жались друг к другу, а руки – к груди; нервно подёргивающийся ссутуленный раб выглядел очень смущённым и, казалось, даже благодарным.