– Я выбираю «Рай-Бан»...
– Бери и те, и те...
Нет, мы так не договаривались, я знаю, сколько они стоят.
Одни от меня, а другие от моей Лены...
Нет, я так не согласен.
Казаков, вполголоса бранясь в адрес упрямца, схватил лежащие на автомобильной «торпеде» два жестких чехла, слегка развернулся и со словами: «Подавись!», киданул футляры через левое плечо в потенциального юбиляра. Нервным движением дёрнул ручку и, даже не попрощавшись, громко хлопнув дверью, быстро зашагал, вколачивая каблуки в тротуар. «Эй, психопат, спасибо! А дверью будешь хлопать от своего холодильника! Привет Елене, и ждём вас в субботу к пяти вечера...», – крикнул Слава вдогонку.
Анастасия, увидев отца в обновке, по-молодёжному оценила:
Некисло живут ветераны в нашей стране, «Рай-Бан» носят.
Для отца было достаточно, чтобы понять – подарок подошел.
– А это, доченька, ты сама знаешь, заслуга не государственная, а как там у Высоцкого: «...Надеемся только на крепость рук,
на руки друга и вбитый крюк,
И молимся, чтобы страховка не подвела...».
За праздничным столом они сидели рядом и, как всегда, балагурили и смешили гостей. С учётом прошедшего Настенькиного дня рожденья (за три дня до отцовского), Казаков, не изменяя привычке, подарил Славиной дочке книги. Подписал имениннице свой новый сборник, да не просто так, а в стихах, ей посвященных.
Когда гости слегка разомлели от выпитого вина и виски, Виктор предложил хозяину выйти на перекур. Прикрыв за собой пластиковую дверь, они перешли из гостиной на открытый балкон. В лицо ударил свежий осенний воздух. Гуляющий на уровне девятого этажа ветер не сразу позволил зажечь сигарету. Гость затянулся и выпустил светлое облачко. Подхваченный дуновением дым улетучился и бесследно исчез.
Мне вот такого балкона не хватает. Неплохо устроился, очкарик, хата, вероятно, квадратов на сто будет, да с тремя балконами.
Улыбаясь в ответ независтливому гостю, Слава, соглашаясь, ответил:
– Спасибо твоему другу Михаилу Кузьмину. Будучи мэром города, многим «афганцам» с жильём помог. Они, вместе с тогдашним губернатором Петром Марченко, в одиннадцатиэтажке на Тухачевского три подъезда ветеранам боевых отдали. Во всей России такого не было и уже наверняка не будет. Где это видано, чтобы глава города приезжал на личной машине и возил семью, да в полном составе, по городским новостройкам. Мы тогда, выбирая квартиру, грязной обувкой ему все половички в «Вольве» уделали.
Медленно втягивая в себя дым, Виктор, тем не менее, наслаждался свежестью воздуха и любовался простиравшемся с балкона пейзажем. Не отрывая взора от раскинувшейся панорамы, с нотками благодарности в голосе произнёс:
Да, Мишка хороший человек и к вашей семье с большим уважением относится. Он теперь в Госдуме.
Я знаю. А давай ему позвоним.
На что Виктор разочарованно ответил:
Да у меня его номера нет.
У нас всё под контролем и, естественно, имеется.
Переговорив с Москвой, они не торопились вернуться в помещение. Осматривая красивый пейзаж, гость спросил:
Отсюда наверняка Эльбрус виден?
Да, справа, но только в ясную погоду.
А что это за пруд за городом – среди холмов?
Вообще-то в народе его называют Вшивым озером. Но я сомневаюсь, что оно изначально носило такое имя. Просто так уж повелось. Недавно я прочитал, что этот водоём – след ушедшего Сарматского моря, естественное бессточное озеро и ему более миллиона лет. Иные учёные связывают его название с обилием насекомых, которые обитают на поверхности воды: водомерок, циклопов и всяких там водяных блошек. А краевед Прозрителев считал, что сначала оно называлось Уши, в переводе с татарского – «три». Так татары нарекли найденный неподалёку крест, который был поставлен древними христианами. На этом озере во время перелёта всегда останавливаются для отдыха лебеди...
Приличие заставило друзей вернуться к столу. Но через часик они вновь стояли на прохладном ветру. Ребята, прошедшие огненный прессинг войны, теперь и давно принадлежали другому царствию. Они любили уединение, природу и животных больше, чем... Стараясь спрятаться от шума, незримыми тисками сдавливающими слух и мозг, Вячеслав стоял, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене. Ему были под силу длительные физические нагрузки, но только не гудящее столпотворение. Ярко-светлая сорочка с коротким рукавом совершенно не препятствовала осенней прохладе освежать тело подобно бодрящему душу. Подпирая спиной гладко-ребристую плоскость, Слава замер, сунув руки в карманы джинсов. Маски приличия были сброшены, оттого-то друзья были настоящими, а значит, слегка грустно-задумчивыми. У именинника изредка нервно пульсировали мимические мышцы лица, что говорило об утомлённости и внутренней тягости. Утомлённой тягости, давящей, и не только затянувшейся вечеринкой. Молчаливо стоящий Виктор рассматривал ночной город. Засыпающие дома, подчиняясь сумеречной власти, гасили окна и постепенно растворялись в нависающей тьме.
– Устал я, Витёк. Трудно мне даётся работа над повестью. Тридцать лет старался спрятаться от воспоминаний, уходил от тяжёлого прошлого. Пью успокоительные. Руки трясутся, пальцы по клавиатуре не попадают. Иногда ели сдерживаю слёзы. Не думал, что будет так тяжело...
С внимательным пониманием Виктор слушал дружка. Оторвав локти от балконных поручней, выпрямился и аккуратно опустил окурок в стоящую на подоконнике металлическую банку из-под оливок. Спокойным движением вынул ещё одну сигарету и закурил снова. Теперь Вячеслав ожидал ответных слов.
Знаю, Слава, знаю. Но только так можно сделать что-то настоящее, только через настоящую боль и переживание. Фальшь сразу будет видна. Душа должна быть обнажена, правда, от этого устаёшь. Я сам себе иногда говорю, что я так пишу, как сам на себя донос. По такому случаю известный поэт сказал как-то: «Застегните душу, господин Есенин, это так же неприлично, как расстёгнутые брюки». От этого устаёшь и замолкаешь...
Виктор повернулся спиной к уснувшему в мерцании разноцветия огненных точек городу. Прислонившись к балконной перегородке, без интереса посмотрел на погасшую сигарету. Падающий сквозь тюлевые шторы яркий свет большого окна окрасил его одежду и задумчивое лицо в желтоватые тона. Взгляд Казакова проникал сквозь стекло и занавеску и даже как будто сквозь сидящих за длинным праздничным столом гостей. Недолго помолчав, с грустью продолжил:
– Ты знаешь, у меня был в жизни период, когда я просто устал от потока рифм и слов, которые одолевали мозг. И в горячке усталости сказал: «Господи! Я больше не могу. Хватит!».
Даже и не заметил, как всё пропало... Проходит неделя, месяц, а в голове всякая всячина – всё, кроме стихов. И вот тогда я ужаснулся своему поступку. И вновь взмолился, но теперь просил прощения. Постепенно всё вернулось, так же незаметно, как и исчезло...
Друзья, понимая необходимость возвращения, не сговариваясь, засобирались. И уже перед дверью Виктор, чуть задержавшись и взглянув на друга, сказал:
Обязательно пиши о своих переживаниях и размышлениях. Глубоко и, знаешь, просто вот как Владимир Семёнович Высоцкий. Открывайся в строчках ровно настолько, насколько чувствуешь сам. Я ж тебя знаю, эту границу ты видишь уверенно...
Вернувшись к гостям, дружки взялись за струны. Лет этак пяток назад они обменялись гитарами. Старший передарил свою двенадцатиструнку, требовавшую большего умения и навыков. Взамен получил тоже ленинградскую, но уже шестиструнку. А сейчас инструмент переходил от одного к другому. Поэт пел как бог. Двенадцатиструнка ликовала и плакала, старательно передавая одновременно энергию и скрытую душевную боль афганцев. Поэт словно вбивал и вбивал последний гвоздь. Последний творческий гвоздь в своё распятие...
Подобно крупинкам песочных часов незаметно посыпались зимние дни, и неизбежно наступила весна. В день, когда по всей России миллионы людей ждали последнего школьного звонка, раздался другой, никем не ожидаемый звонок. Приятной флейтой мобильный телефон подозвал к себе Климова. В трубке грустный женский голос сообщил: «Умер Виктор Казаков. Сердце...».
