Шум, который я вообразила, постепенно преобразился в крик: Ахилл бежал к нам, а за ним – воины, оравшие оскорбления ему в спину.

– Агамемнон велел мне поговорить с солдатами самому, сказать им, что это не в его власти, – промолвил Ахилл. – И вот я сказал им, а они отвечают, что ее нужно зарезать. Они мне грозили.

– Тебе?

– Говорили, что меня следует забить камнями до смерти.

– За попытку спасти мою дочь?

– Я умолял их. Говорил, что победа в битве, обеспеченная убийством девушки, – победа трусов. Мой голос потонул в их криках. Они не поддаются на убеждения.

Я повернулась к толпе мужчин, что пришли за Ахиллом. Подумала, что, если смогу отыскать одно лицо и вглядеться в него – в лицо слабейшего из них или сильнейшего, – смогу скользить взглядом по всем и заставить их устыдиться. Но никто не поднимал головы. Как ни старалась я, никто на меня не смотрел.

– Сделаю, что смогу, чтобы спасти ее, – сказал Ахилл, но в голосе у него слышалось поражение. Он не назвал то, что сможет сделать – или что сделал бы. Я заметила, что и он потупился. Но, когда заговорила Ифигения, он глянул на нее, посмотрели и остальные вокруг – они вбирали в себя ее образ, словно она уже превратилась в идола, чьи последние слова необходимо запомнить, в фигуру, чья смерть переменит само направление ветра, чья кровь пошлет срочную весть небесам над нами.

– Моя смерть, – сказала она, – спасет тех, кто в опасности. Я умру. Иного не может случиться. Неправильно это – мне любить жизнь. Неправильно это – любить жизнь, любому из нас. Что есть одна жизнь? Всегда найдутся другие. Придут жить другие такие же, вроде нас. За любым вздохом следует другой, за каждым шагом – еще один шаг, за каждым словом – новое, за каждым присутствием на земле – очередное присутствие. Едва ли имеет значение, кто именно должен погибнуть. Мы все будем заменены. Я отдаю себя ради армии, ради отца, ради своей страны. Я встречу свое заклание с улыбкой. Победа в бою будет тогда моей. Память о моем имени проживет дольше многих людей.

Пока она говорила, ее отец и его воины неспешно выбрались из шатра, остальные, что были вокруг, сгрудились. Я наблюдала за ней и не понимала, не уловка ли это: ее нежные речи и голос, приглушенный скромностью и смирением, но достаточно громкий, чтоб его слышали, не ради того ли, что задумала она как-то спастись.

Никто не двинулся с места. Ни звука от лагеря. Ее слова повисли в недвижности воздуха еще большей недвижностью. Я заметила, что Ахилл собрался заговорить, но затем решил промолчать. Агамемнон в это же время пытался принять позу начальника, упер взор в горизонт, тем самым показывая, что на уме у него великие вопросы. Но, что бы ни делал, он казался мне мелким, стареющим. В будущем, думалось мне, к нему станут относиться с презрением – за то, что завлек свою дочь в армейский лагерь и зарезал, чтобы умаслить богов. Его пока еще боялись, я видела это, но видела я и другое: так будет не вечно.

А потому он был опасней всего, как бык, которому в бок воткнули меч.

С достоинством и горделивым осуждением ушла я оттуда, Ифигения тихо двинулась следом. Я не сомневалась, что слабый вожак и гневная, смятенная толпа возьмут верх. Понимала, что нас победили. Ифигения продолжила говорить, просила не оплакивать ее смерть, не жалеть, просила меня пересказать Электре, как произойдет эта смерть, и умолить Электру не носить траур, просила применить мои силы, чтобы спасти Ореста от яда, какой был повсюду вокруг нас.

Мы слышали, как вдали воют животные, которых пригнали к месту заклания. Приказала всем женщинам, что собрались опять, убраться с глаз долой – кроме немногих доверенных, кто сопровождал нас до лагеря. Повелела приготовить свадебный наряд Ифигении и выложить мое облачение, которое я собиралась надеть на брачную церемонию. Потребовала воды, чтобы обе мы приняли ванну, а затем пусть нанесут нам на лица белое притирание и черные линии вокруг глаз, чтобы смотрелись мы бледными, неземными, когда отправимся к месту смерти.

Сперва все молчали. А затем тишину прервали попеременно то крики людей, то молитвы, то истошный рев животных, лютые звериные вопли.

Когда пришла весть, что снаружи столпились воины и они собираются к нам, я двинулась к выходу из шатра. Солдаты при виде меня, казалось, перепугались.

– Вам известно, кто я? – спросила я их.

Они на меня не смотрели, не отвечали.

– Так уж трусите, что и слова не вымолвить вам? – спросила я.

– Нет, – проговорил один.

– Тебе известно, кто я? – спросила я у него.

– Да, – ответил.

– Я получила от своей матери несколько слов, какие она, в свою очередь, приняла от своей, – произнесла я. – Эти слова употребляются редко. От них внутренности любого мужчины, что слышит эти слова, иссыхают – а также внутренности всех их детей. Пощада – только их женам, им суждено далее копаться в пыли в поисках пропитания.

Исполнены они суеверности, я это видела, а потому любой набор слов, что взывали к богам, или древнее проклятье внушит им мгновенный ужас. Ни один из них не усомнился во мне даже взглядом, ни тени не проскользнуло над тем, что я произнесла, ни намека на то, что не существует такого проклятья – и не было никогда.

– Если хоть кто-нибудь хоть пальцем тронет мою дочь или меня, – продолжила я, – если кто-нибудь двинется впереди нас или заговорит, я произнесу это проклятье. Если не пойдете за нами следом, как стая псов, я скажу слова проклятья.

Все поголовно выглядели усмиренными. Доводы бесполезны, без толку жалость, но малейший намек на силу превыше их силы – и они зачарованы. Подняли бы они взгляды, увидели бы у меня на лице улыбку чистейшего презрения.

А внутри Ифигения уже приготовилась – совершенно лепной образ себя самой, статная, покойная, безразличная к воплям животного, что выло от боли, эти вопли неслись с того самого места, где сама Ифигения увидит свет дня в последний раз.

Я прошептала ей:

– Они страшатся наших проклятий. Подожди, пока воцарится молчание, и говори громко. Объясни, до чего древнее это проклятье, что передается оно от матери к дочери, в свой черед, и как редко его применяют – из-за его мощи. Пригрози проклясть их, если они не отступятся, пригрози сперва своему отцу, а затем – всем им до единого, начиная с ближайших к тебе. Предупреди их, что не останется никакой армии, только псы, рычащие в смертельной тиши, какую оставит по себе твое проклятье.

Рассказала ей, каковы должны быть слова. Мы церемонно отправились прочь из шатра к месту смерти, впереди Ифигения, я чуть поодаль за ней, а следом женщины, прибывшие вместе с нами, потом уж солдаты. День был жаркий; запах крови, и потрохов, и последствий ужаса и убоя плыли на нас, пока не потребовалась вся сила воли, чтобы не зажимать себе нос от вони. Не место почета устроили: убийство произойдет в захудалом углу, где бесцельно шатались солдаты, а вокруг валялись ошметки зарезанного скота.

Возможно, все это зрелище – вдобавок к тому, как легко было воззвать к богам в придуманном мною проклятье, – сделало резче все то, что уже во мне было. Мы шли к месту забоя, и впервые я осознала, что не сомневаюсь: не верю я в силу богов, нисколько. Задумалась, одинока ли в этом. Задумалась, действительно ли Агамемнон и остальные всерьез на богов уповают, по-настоящему ли они верят, что скрытая сила превыше их собственной держит войска в чарах, какие никто из смертных не смог бы навеять.

Ну конечно же, они верят. Конечно, они в своей вере крепки – достаточно, чтобы осуществить свой замысел.

Мы приблизились к Агамемнону, и он прошептал своей дочери:

– Твое имя запомнят навеки.

Поворотился ко мне и голосом торжественным и самонадеянным произнес:

– Ее имя запомнят навеки.

Я заметила, как солдат из тех, что нас сопровождали, подошел к Агамемнону и нашептал ему что-то. Агамемнон слушал внимательно, а затем обратился тихо, уверенно, к пятерым-шестерым воинам рядом с собой.