К полудню небо разъяснилось, стало синим и глубоким. Солнце разгорелось и залило двор атаманской управы блескучим оранжевым светом. Зрелые листья старых осокорей нет-нет да срывались с веток, планировали на столы, поставленные буквой "Т" - так рекомендовал поставить их полицмейстер Кузякин, заблаговременно прибывший в станицу вместе с кинооператорами в военной форме. Все шло по плану, утвержденному комендантом Трюбе. Сам он прибудет в Час дня. Без десяти час столы уже были накрыты. Торцовый стол, крайний от крыльца, поставленный поперек, накрыли по-особенному. На нем стояли бутылки с водкой, коньяк и марочное вино. Это "питьво" привез полицмейстер Кузякин из Старозаветинской.
Отобранные молодые женщины и старики, те, что должны были сесть за столы вместе с "геррами", стояли поблизости и ждали дальнейших указаний. Каждый из них знал, где его место. Присаживались несколько раз - репетировали под руководством кинооператоров, чтобы не было сутолоки в ответственный момент. Самые впечатляющие старики и молодицы должны были сесть поближе к торцовому столу, где расположатся комендант, его помощник, полицмейстер и атаман.
Остальной народ толпился за забором, в соседнем дворе Чумонина.
Комендант приехал ровно в час. По установленному, отработанному порядку, в той же последовательности, как и в прошлый раз, заехали автомашины и мотоциклы с автоматчиками во двор атаманской управы. Только теперь оба автофургона с солдатами проехали в глубь двора, ближе к кирпичному сараю, и, развернувшись, боком стали напротив столов. Кинооператоры, установившие к этому времени камеры, - один на крыльце, второй во дворе - приготовились к съемке. Автоматчики из охраны и полицаи рассредоточились в стороне. Они не должны были попадать в кадр. И тогда штурмбанфюрер и его помощник в черной форме вышли из автомашины, без фуражек, аккуратно причесанные, и неторопливо, с улыбками что-то говоря друг другу, направились к группе станичников, отобранных к застолью. Переводчик вышел из второй легковой автомашины вместе с фотографом, который тотчас стал щелкать аппаратом.
- Здравствуйте, господа станичники! - обратился Трюбе к отобранным.
Они ответили вразнобой, каждый на свой лад.
Комендант "поручкался" с Плаутовым, Витютей, Анютой и Казарцевой, располагаясь со своим помощником так, чтобы все время быть на виду у кинокамер. Терентий с Парфентьевым, отталкивая других, совали ему руку, но Трюбе не обратил на них никакого внимания - неказисты они были, мелкосуетливы.
Затем атаман и полицмейстер проводили офицеров к торцовому столу. Когда они сели, Ригорашев дал знак садиться и остальным. Все чинно, отрепетированно - без поспеху и сутолоки - заняли свои места. А с другого края столов на торце сел Гришка Бурлук с баяном - красивый, плечистый парень с русым чубом, но с окалеченными в раннем детстве ногами: дура-нянька заигралась с подружками и на полдня забыла его, запеленутого, на стылой апрельской земле.
Егор и Гриня, выполнявшие разные поручения атамана по организации "праздника", немного опоздали к его началу. Пройдя во двор Чумониных, к зрителям второго спектакля, организованного немецким комендантом в их станице, они услышали, как тот, держа бокал в руке, говорил по-русски:
- Похорёны кёльхоз не есть печально. Похорены кёльхоз есть радостный празднований. Понятно есть?
- Понятно. Чего ж тут не понять? - отвечали застольщики.
- Пей-гуляй, казак донской! - призывал штурмбанфюрер. - Радость есть освобожденный бык от упряжа. Пей-гуляй! Праздновайтен!
Ригорашев кивнул Гришке Бурлуку: давай, заводи машину. Обо всем они договорились перед этим. Тот растянул баян, сыпанул заводных переборов. Скорчил шельмовскую рожу, показал в улыбке крепкие зубы, пошел приговаривать:
- Ну, бабоньки-родненьки!.. Пошла плясать Матрена-ядрена!.. Анюта, замешанная круто, давай частушечки-катушечки, заводи компанию, а я сыграю страдание.
Анюта вышла из-за стола, взмахнула платочком:
- А ну-ка, бабоньки, выходи на поддержку! Живые - так будем веселиться! И пошла по кругу с притопом, напевая частушки под баян:
Начинаю подпевать первую начальную
- Я хочу развеселить компанию печальную.
Да какая я была: девица - орёл, орёл!
А теперь какая стала? Милый до чего довел?
Мой миленок далеко, далеко-предалеко..
У меня болит сердечко, и ему там нелегко...
Гришка Бурлук рявкнул на баяне, одернул Анюту:
- Анюта, не шали!.. Смени пластинку.
Он знал, следующей частушкой шла такая: "Да никто так не страдает, как мой милый на войне. Сам он пушку заряжает, сам думает обо мне..." Расстроит Анюта баб, не выполнят указаний атамана.
- Давай частушечки кручёные-перчёные! - покрикивал Гришка. - Анюта, баба из закута, вызывай подруг, заелись-расселись!
К Анюте вышли с припляской Прося, Гринина мать, и Казарцева. Они завели такие частушки, что хоть детям уши затыкай. Переводчик записывал их в большой блокнот.
Егор и Гриня, как и другие, стоявшие сбоку во дворе Чумониных, обратили внимание на то, что за фургонами, закрывавшими вид тем, кто сидел за столами, солдаты копали яму.
- На биса они там землю ковыряют? - сказал Гриня. - Чи цветочки сажать будут?
У Егора екнуло сердце: "Ох, не зря Ригорашев наказал Панёте держать взаперти Тосю и Васютку!"
- Они сейчас свой любимый фашистский цветочек посадят, - ответил Егор, поглядывая на Ригорашева.
Тот тоже время от времени посматривал в тy сторону, где кидали землю солдаты. Он держался, как всегда, с виду спокойно, с достоинством, не заискивая перед комендантом и его помощником, как это делал Кузякин. А те пили и ели, наигрывая веселость, похохатывали, перебрасываясь между собой замечаниями и шуточками. Кинооператоры и фотограф снимали их с разных точек: на фоне застолья, на фоне пляшущих и поющих женщин.
Трюбе, заметив, что Ригорашев обратил внимание на копавших яму солдат, сказал, улыбаясь одной стороной лица:
- О-о, это будут, господин Ригорашёф, гробен, грабен кёльхоз. Это будет... Ви дас? Как это?.. Будет неожиданность!.. Да, да!.. Наливай, казачки, пей-гуляй! - обратился он к старикам и женщинам, сидевшим за соседним столом.
Попьяневшие Терентий с Парфентием засуетились:
- Наливайтя, казаки!.. Наливайтя, бабоньки!
- Пей-гуляй, не стесняйся!
Гришка Бурлук всыпал казачка, молодицы пустились в пляс с шутками и прибаутками. Терентий с Парфентием вышли коленца выкидывать и выкрикивать всякие несуразности:
- Ox, ox, кум, ох! Ты не будь, кум, плох!
- Гриня плевался, глядя на них. А Егор подтолкнул его локтем:
- Не туда смотришь. Гляди, какой цветок вырос!.. Цветок Гитлера.
Солдаты, вытащив из автофургона готовую виселицу с петлей, поставили в яму; деловито, без суеты посадили свой фашистский цветочек, старательно утоптали землю вокруг него. Затем установили крепко сбитый табурет около виселицы. И тогда унтер-офицер вышел из автофургона, поднял руку, глядя в сторону коменданта. Тот кивнул ему и коротко махнул рукой. Унтер-офицер подал команду, и солдаты, сидевшие в автофургонах, выбежали наружу и выстроились цепью, отделившей станичников от виселицы. Автомашины сразу же взревели моторами, разъехались по сторонам, и жителям станицы во всей своей ужасной сути открылась виселица с петлей.
Умолк баян, остановились танцующие.
Тут же без задержки двое солдат вывели из автофургона и поставил на табурет под виселицей давно небритого, изнеможенного человека с фанеркой на шее, на которой было написано: "Коммунист, вор!"
Единый стон вырвался у людей: они признали в этом человеке своего председателя - Тимофея Табунщикова.
- Неправильно! - громко сказал Bитютя. - Он не вор. Деньги Варакуша украл!..
- Молчи, Севастьянович, молчи, - остановил его Ригорашев.
Надрывно закричала Анюта - двоюродная cеcтpa Табунщикова:
- Люди добрые, да то ж брехня! Алексей Арсентьевич, скажите тому немцу...
