В это время по крутой тропинке от церкви спускается баба с ребенком на руках. Ребенок кричит, завернутый с головой в тряпки. Другой - девочка лет пяти - бежит рядом, хватаясь за платье. Лицо у бабы озабоченное и сердитое. Тюлин становится сразу как-то еще угрюмее и серьезнее.
- Баба идет, - говорит он мне, глядя в другую сторону.
- Ну! - говорит баба злобно, подходя вплоть к Тюлину и глядя на него презрительным и сердитым взглядом. Отношения, очевидно, определились уже давно: для меня ясно, что беспечный Тюлин и озабоченная, усталая баба с двумя детьми - две воюющие стороны.
- Чё еще нукаешь? Что тебе, бабе, нужно? - спрашивает Тюлин.
- Чё-ино, спрашиват еще... Лодку давай! Чай, через реку ходу-то нету мне, а то бы не стала с тобой, с путаником, и баять...
- Ну-ну! - с негодованием возражает перевозчик. - Что ты кака сильна пришла. Разговаривашь...
- А что мне не разговаривать! Залил шары-те... Чего только мир смотрит, пьяницы-те наши, давно бы тебя, негодя пьяного, с перевозу шугнуть надо. Давай, слышь, лодку-те!
- Лодку? Эвон парень тебя перемахнет... Иванко, а Иванко, слышь? Иванко-о!.. А вот я сейчас вицей его, подлеца, вытяну. Слышь, проходящий!..
Тюлин поворачивается ко мне.
- Ну-ко ты мне, проходящий, вицю дай, хар-ро-шую!
И он, с тяжелым усилием, делает вид, что хочет приподняться. Иванко мгновенно кидается в лодку и хватает весла.
- Две копейки с нее. Девку так! - командует Тюлин лениво и опять обращается ко мне:
- Беда моя: голову всеё разломило.
- Тю-ю-ли-ин! - стонет опять противоположный берег. - Перево-о-оз!..
- Тятька, а тятька! Паром кричат, вить, - говорит Иванко, у которого, очевидно, явилась надежда на освобождение от обязанности везти бабу.
- Слышу. Давно уж зеват, - спокойно подтверждает Тюлин. - Сговорись там. Может, еще и не надо ему... Может, еще и не поедет... Отчего бы такое голову ломит? - обращается он опять ко мне тоном самого трогательного доверия.
Угадать причину не трудно: от бедняги Тюлина водкой несет, точно из полуштофа, и даже до меня, на расстоянии двух сажен, то и дело доносятся острые струйки перегару, смешиваясь с запахом реки и береговой зелени.
- Кабы выпил я, - говорит Тюлин в раздумье, - а то не пил.
Голова его опускается еще ниже.
- Давно не пью я... Положим, вчера выпил...
И опять Тюлин погружается в глубокое раздумье.
- Кабы много... Положим, довольно я выпил вчера... Так ведь сегодня не пил!
- Так это у тебя, видно, с похмелья, - пробую я вывести его на настоящую дорогу.
Тюлин смотрит на меня долго, серьезно и чрезвычайно вдумчиво. Догадка, очевидно, показалась ему не лишенною основания.
- Разве-либо от этого. Ноньче немного же выпил я.
Пока таким образом Тюлин медленным, мучительным, но зато верным путем подходил к истинной причине своих страданий, мужик на той стороне окончательно лишился голоса.
- Тю-ю-ю... - чуть слышно летело оттуда, из-за шороха речных струек.
- Разве-либо от этого. Это ты, братец, должно быть, верно сказал. Пью я винище это, лакаю, братец, лакаю...
IV
Между тем тщетно вопивший мужик смолкает и, оставив лошадь с телегой на том берегу, переправляется к нам вместе с Иванком, для личных переговоров. К удивлению моему, он самым благодушным образом здоровается с Тюлиным и садится рядом на скамейку. Он значительно старше Тюлина, у него седая борода, голубые, выцветшие, как у Тюлина, глаза, на голове грешневик, а на лице, где-то около губ, ютится та же ветлужская складка.
- Страдаешь? - спрашивает он у перевозчика с улыбкой почти сатирическою.
- Голову, братец, всеё разломило. И от чего бы?
- Винища поменьше пей.
- Разве-либо от этого. Вот и проходящий то же бает.
- А лодку у тебя, гляди, унесет.
- Как не унести. Просто-таки и унесет.
Оба смотрят несколько времени, как вздрагивает, точно в агонии, опрокинутая лодка.
- Давай паром, што ли, - ехать надо.
- Да тебе надо ли еще ехать-то? Чай, в Красиху пьянствовать?..
- А ты уж накрасился...
- Выпито. Голову всеё разломило, беды! А ты, может, лучше не ездий.
- Чудак! Чай, у меня дочка там выдана. Звали к празднику. И баба со мной.
- Ну, баба, так, стало быть, не миновать, ехать видно. Э-эх, шестов нет.
- Как нет? Чё хлопаешь зря? Эвона шесты-те!
- Коротки. Двадцати четвертей надо. Чать, видишь: приплескиват Ветлуга-те.
- А ты что же, чудак, шестов не запас, коли видишь, что приплескиват?.. Иванко, сгоняй за шестами-те, парень!
- Сходил бы сам, - говорит Тюлин, - тяжелы вить.
- Ты сходи, - твое дело!
- Не мне ехать, - тебе!
И оба мужика, да и Иванко третий, спокойно остаются на местах.
- Ну-ко я его, подлеца, вицей вытяну... - опять произносит Тюлин, делая новый опыт примерного вставанья. - Проходящий, да-ко ты мне вицю...
Иванко с громким гнусавым ревом снимается с места и бежит трусцой на гору, к селу.
- Не донесет, - говорит мужик.
- Тяжелы вить! - подтверждает Тюлин.
- А ты бы добежал хоть встречу-те, - советует мужик, глядя на усилия муравья Иванка, появляющегося на верху угора с длинными шестами.
- И то хотел сказать тебе: добеги-кось.
Оба сидят и глядят.
- Евстигне-е-й! Лешай!.. - слышится с той стороны пронзительный и желчный бабий голос.
- Баба кричит, - говорит мужик с некоторым беспокойством.
Тюлин сохраняет равнодушие: баба далеко.
- А как у меня мерин сорвется да мальчонку с бабой ушибет... - говорит Евстигней.
- А резва лошадь-то?
- Беды.
- Ну, так очень просто может ушибить. Да ты бы, послушай, тово... назад бы. Что тебе ехать-то, кака надобность?
- Ах, чудак! Да нешто не видишь: с бабой собрался. Как можно, что не ехать!
Иванко, выбиваясь из сил, приволакивает, наконец, шесты и с ревом кидает их на берег. Все готово. Тюлину приходится приниматься за работу.
- Эй, проходящий! - обращается он ко мне как-то одобрительно. - Ну-ко, послушай, и ты с нами на паром! А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва.
Мы все взошли на скрипучий досчатый паром; Тюлин - последний. По-видимому, он размышлял несколько секунд, поддаваясь соблазну: уж не достаточно ли народу и без него. Однако, все-таки взошел, шлепая по воде, потом с глубокою грустью посмотрел на колья, за которые были зачалены чалки, и сказал с кроткой укоризной, обращенной ко всем вообще:
- Э-эх! Чалки-те, чалки никто и не отвязал. Н-ну!
- Да ведь ты, Тюлин, последний взошел на паром. Тебе бы и надо отвязать, - протестую я.
Он не отвечает, косвенно признавая, быть может, всю справедливость этого замечания, и так же лениво, с тою же беспросветною скорбью, спускается в воду, чтоб отвязать чалки.
Паром заскрипел, закачался и поплыл от берега. Перевозный шалаш, опрокинутая лодка, холмик с церковью мгновенно, будто подхваченные неведомою силой, уносятся от нас, а мысок с зеленою подмытою ивой летит нам навстречу. Тюлин поглядел на мелькающий берег, почесал густую шапку своих волос и перестал пихаться шестом.
- Несет вить.
- Несет, - ответил мужик, с натугой налегая на чегень правым плечом.
- Пылко несет.
- Да ты что стал? Что не пхаешься?
- Поди пхнись. С левого-те борту не маячит.
- Ну?
- То-то и ну!
Мужик ожесточенно сунул свой шест и чуть не бултыхнулся в воду, - его чегень тоже не достал до дна. Евстигней остановился и сказал выразительно:
- Подлец ты, Тюлин!
- Сам такой! Пошто лаешься?
- За што тебе деньги плочены, подлая фигура?
- Поговори!
- Пошто длинных шестов не завел?
- Заведёны.
- Да что нету их?
- Дома. Нешто мальчонка приволокет... двадцати-то четвертей?
- Говорю: подлой ты человек.
- Ну-ну! Не скажешь ли еще чего? Поговори со мной!
Спокойствие Тюлина, видимо, смиряет возмущенного Евстигнея. Он снимает грешневик и скребет голову.
