— В жизни ничего тупее не слышал, — бросает Чонгук.
Юнги грустно усмехается. Ждать поддержки от такого, как Чонгук, наивно и бессмысленно. Чонгук по жизни одиночка; у него нет ни друзей, ни связей, чтобы пробиться в университетскую элиту. Чонгук, как в той цитате, беспокоится не о репутации, а о совести. Потому что совесть – это то, что ты есть, говорит он, репутация – это то, что о тебе думают другие. А то, что они там думают – это их проблемы. Юнги считает эту мысль несусветной глупостью. Чонгук, впрочем, видит это по его выражению лица, но доказать свою правоту не пытается. Лишь тяжело выдыхает каждый раз, пробормотав под нос «Когда ты уже повзрослеешь?», и опять от него отворачивается.
— Себя хотя бы не обманывай.
Звучит, как конец разговора, и это должно бы радовать, ибо можно уйти, наконец, но Чонгук не может сдвинуться с места, потому что чёртов Юнги стоит рядом с ним и крошится, крошится, крошится. Потому что его колени в грязи, потому что у него на лице нет живого места, потому что руки, которыми он опирается о края раковины, не держат его в прямом состоянии. Чонгук, может быть, и редкостная скотина, которой плевать на Юнги и всех вокруг, кроме родителей, но у него всё ещё есть та самая совесть, о которой он любит кричать. И он думает, что не умрёт, если остановит кровь листом из тетради с конспектами, поэтому ставит перед Юнги свой хлоргексидин, а сверху, на крышку, чистые ватные диски. А потом отходит на пару шагов назад и садится на пол: достаёт сигарету, закуривает, опустив ресницы, и запрокидывает голову, прислонив затылок к холодной бетонной стене.
— У меня руки не слушаются, — робко оповещает Юнги, безуспешно пытаясь открыть крышку. — Ты можешь…
— Не борзей.
— Не будь уродом, — цедит Юнги, повернувшись к нему лицом. — Ты же видел, как мне прилетело.
— Сам виноват, — Чонгук снова делает глубокую затяжку и через пару мгновений слышит, как Юнги приземляется рядом.
— Я что, спорю? — как-то совсем тихо произносит Юнги и выхватывает у него сигарету, бесцеремонно меняя её на бутылёк.
Чонгук устал и не хочет ругаться, поэтому быстро поворачивает крышку, смачивает ватные диски обеззараживающей жидкостью и протягивает их Юнги, который сидит всё так же, с закрытыми глазами, и не реагирует.
В Юнги нет чего-то особенного, глазу зацепиться не за что, и Чонгуку кажется, что того даже украшают разбитые губы, которые зажимают фильтр, и играющие от движений челюстей скулы, расцарапанные практически в мясо. Ещё Чонгуку нравится отбирать у Юнги сигарету, нарочно задев лопнувшую губу пальцами, и нравится скоблить ногтем по его царапинам на скулах. А больше всего нравится его шипение от боли и совсем не наигранное:
— Ты долбанулся?!
— Я думал, ты уснул, — пожимает плечами Чонгук и кивает на ватные диски.
— С ума сойти, — Юнги морщится, поочерёдно прикладывая диски к ранам на локтях. — Чон Чонгук соизволил помочь.
— Лицо обработай. Смотреть страшно, — выдыхая дым, произносит Чонгук. — Даже крысы вон разбежались.
— Очень смешно, — кидает с сарказмом Юнги.
Чонгук усмехается, потому что да, Юнги, ты прав, – смешно. Видеть окровавленные диски, летящие на пол, – смешно; слышать твоё болезненное мычание прямо под ухом – смешно; чувствовать плечом твою сильную дрожь – до слёз смешно.
А вот ощущать удар по рёбрам, которые недавно хорошенько так обстучали, – не смешно вообще.
— Эй, — по-хамски зовёт Юнги. — Повернись.
И тянет на себя за футболку.
Чонгука и так раздражает, что они сидят близко и болтают, будто старые друзья, а тут ему ещё и приказывают, что делать. Кто вообще давал Юнги право голоса? Чонгука не устраивает такое положение дел, однако у него нет никаких сил даже на то, чтобы хоть что-то сказать, не говоря уже о том, чтобы агрессивно отреагировать и вышвырнуть обнаглевшего Юнги из туалета. Но у Юнги цепкие пальцы, да и сам он упрямец, поэтому у Чонгука, которого так настойчиво тянут за край футболки, просто не остаётся выбора, кроме как оттолкнуть зачинщика на пол. А затем, само собой, полететь вслед за ним: у Юнги ведь всё ещё очень цепкие пальцы.
— Какого чёрта? — успевает крикнуть Чонгук перед тем, как приземлиться на ладони прямо над Юнги.
Над Юнги, который с размаху ударяется затылком о плитку и зажмуривает глаза, но Чонгука не отпускает – держит крепко, заставляя ёрзать изувеченными коленями на твёрдом холодном полу, и нервно сглатывает, сообразив, в какой ситуации оказался: Чонгук стоит у него между ног, дышит тяжело и, кажется, очень злится.
— Подожди, Чонгук, я не…
— Ты бессмертный, что ли?
Чонгук на самом деле не злится: у него бешено колотится сердце, но не от ярости, а от испуга. Юнги так сильно стукнулся затылком, что у Чонгука у самого вся жизнь пронеслась перед глазами: настолько больно и смертельно это выглядело со стороны. И сейчас ему плевать, как это будет смотреться и что Юнги себе надумает – он всё равно подсовывает руку тому под голову, потому что плитка действительно ледяная и грязная, и чонгуковы колени могут это пережить, а макушка еле живого Юнги, да и сам он – очень вряд ли.
— Не двигайся, — просит Юнги, потихоньку разжимая пальцы на ткани его футболки. — Пожалуйста. Дай минуту.
А потом неуверенно кладёт ладонь на его щеку, притягивает к себе ближе и диском, который всё это время прятал у себя в кулаке, начинает промачивать ссадины около его бровей, касаться губ аккуратно, – не так наплевательски, как только что делал на собственном лице, а боязливо, осторожно, – и дуть на раны, которые Чонгуку, по правде говоря, совсем не щиплет.
— Знаешь, что страшнее всего? — вдруг шепчет Юнги, не отрываясь от своего дела.
Чонгук не шевелится. Вообще. Не потому, что тот практически умоляет, а потому, что не хочет выслушивать нытьё, которое точно последует, если не выполнить его мольбу. Проще сдаться и перетерпеть – это мудрый ход, который Чонгук применяет даже при Юнги. Он никто ему, по сути, и церемониться с ним нет никакого желания, но Чонгук всё равно ждёт, пока тот наиграется, и делает это, естественно, не для Юнги, а для себя самого – бережёт свои силы и нервы.
— Что? — губами произносит Чонгук, и в его интонации слышится ноль интереса.
— Все они… все те семеро, что нас всё время избивают, — Юнги немного ворочается головой на руке Чонгука, устраиваясь поудобнее, и наконец поднимает на него глаза. — Каждый из них ведь чей-то соулмейт… — во взгляде Юнги море обиды и разочарования, но Чонгук, у которого неожиданно щемит сердце от жалости, всё равно молча ждёт, пока тот объяснится, потому что самостоятельно не может интерпретировать смысл его слов. — Возможно, даже мой. Или твой.
Чонгук смотрит на него с какое-то время и плюёт на собственный принцип. В задницу Юнги, в задницу этот разговор, в задницу мысли и выскобленную душу. Он резко достаёт руку у того из-под головы, забив на то, что ему может быть больно, выпрямляется, присаживаясь на место, и достаёт новую сигарету.
— Я предпочту сдохнуть в одиночестве, чем признать такого соулмейта.
Юнги вновь усмехается, не предпринимая попыток подняться, и устремляет взгляд на пожелтевший от разводов потолок.
Он, в общем-то, с ним полностью согласен.
========== Part 2 ==========
— Прячешься? — скалится Хосок, подпирая плечом дерево, прислонившись спиной к которому сидит Чонгук.
— Свалил бы ты.
Чонгук жуёт хот-дог, разместившись прямо на земле. На улице достаточно ветрено и холодно, – дело идёт к зиме, – но для Чонгука приоритетнее тишина и спокойствие на отшибе, чем надоедливые, незатыкающиеся голоса прямо над ухом в тёплой университетской столовой.
Хосоку он рад, примерно как паре по истории – читай как: не рад вообще – и не очень-то понимает, что тот здесь забыл. Наверное, опять поссорился со своим соулмейтом и пришёл сюда ныть, потому что больше негде и некому, но Чонгук эти сопли выслушивать не намерен, поэтому сразу решает показать одним взглядом, что ему до одного места их любовные разборки.
