nihilists

текст

поэма-экстраполяция

любые совпадения реально случайны; любые фамилии – однофамильцы

не рекомендуется к прочтению верующим во что-либо иное и имеющим соответствующие чувства

#близкоточтоблизко #сонмснов #вопльотчаяния #иллюзиясмыслов #синийсинийплиний #фарсфорсистый #карзиналилий #испепеляющаястрасть #частьсчастья #читатьбырад #странныестранностизла #демонрыжеватый #тщетамира #астролябиягрез #мамамыламило #кутерьмасознания #ханкончаклюбилчакчак #либеральныеполлюции #ублюдоклижетблюдо #зернабытия #теловдело #легкийбризсвонючейлужи #любилюбовь #похвалаглупостиавтора #каковпоптаковидоход #милёотченьмилё #бубнызабубенные #упределавечности #ленинлюбилкошекасталинсапоги

МАНИФЕСТ. Не принадлежа ни к одному из родов войск, женщина купалась в фонтане. Он искристо сыпал брызги и бил струями. Голубой крахмал платья на ней все более терял воздушность и, намокая, живо обтекал аквамариновой холстинкой плечи и руки, грудь и живот, затекал меж ног и сливался с зыбкой волной фонтана. Ладони ее, разрывавшие воду, были бледны, и пальцы легки до полупрозрачности.

Вырастая белыми кудрями из солнечного камня тротуара, на парапет тянулась всем своими сытым собачьим тельцем, вышедшая из моды болонка, цепляющаяся коготками за осклизлую грань и элегически глядящая слезящимися от жары коричневыми глазками на беспечную хозяйку, отдающуюся в недрах фонтана прохладе воды.

Уливаясь потом, тучный сырой мужчина, дуя мимолетно на брюссельское кружево пивной пены, выпускающей в ответ прохладу льда, с нетерпением ждал, когда же платье окончательно стечет в воду и выпустит наружу золотистое тело, и солнцем блещущая вода охватит его, огладит и обласкает в самых недоступных местах.

Желтые, зеленые, малиновые и голубые шелка pare-soleil над окнами кафе и песочная плитка la piccola area своею прибрежной адриатической пестротой превращали фонтан в море.

Под оранжевыми с атласным лоском зонтами сидели в жаркой цветной тени люди в тонких тканях одежд и в изысканных шляпах из легкой итальянской соломки. Они утопали в газовом роспуске апельсинового отсвета зонтов и пихали серебряными ложечками за персиковые щеки шарики орехового, совершенно телесного, мороженого, вытирая задок ложечки о пунцовые сладкие губы. Крупные золотистые осы гудели и гнули острые брюшка над благоухающими креманками, в их больших сетчатых глазах голубой майоликой отливали кусочки синего мармелада, наваленного горкой на блюдо из резного молочного фарфора.

Дети млели.

Голубые мотыльки с золотыми от пыльцы усиками порхали среди лимонно-желтых и алых маков на иссохшей до шелеста циновке, изгибающейся в мареве солнца у самых столиков и защищающей их от яркости дня.

Глядя на картину неизвестного художника, где ажурный белый кое-как сложенный зонт лежал на влажном потемневшем парапете фонтана, над заводью его зелени в уголке, так небрежно, точно вот-вот упадет в воду, можно было почувствовать, как испаряются в горячем воздухе брызги, как прохладно под платьем тело, как свежи губы женщины, не знающей, что значит разбить о голову бутылку, счастливо не угадав в темя.

А писать о том, чего не было – не в привычках автора.

1

Трудно было угадать, сколько ему лет.

Он делался моложе, когда злился и глаза начинали светиться.

Сам он вообще никогда не думал о возрасте.

Он не думал о внешности.

Знал, что женщины любят за толстый бумажник (каменная стена); за красивые слова, особенно в стихах из томиков лирики (ушами); за дерзость и хулиганство (по глупости и молодости лет, по подспудному ощущению воспринимая агрессию как бонус в эволюционном отборе); за мужественный взгляд (в период овуляции).

Глядя в зеркало, он видел этот взгляд под густыми соломенными волосами, оттенявшими золотистую смуглую, словно бы с вечным загаром кожу лица. Он был человек-песок, и глаза его были осенние – зеленовато-желтые. На солнце они превращались в медовые гелиодоры. Под низким с тучами небом – в просветленные опалы.

Очерченные четко губы и твердо стоящий подбородок говорили о несгибаемом решительном характере и о ясном взгляде на вещи. Успех в жизни ему был гарантирован.

Но успеха не было.

В молодости он был в своем роде уникальным бойцом, ему прочили блестящее будущее. Но молодость прошла, оставив на память порванные сухожилия кистей, а на левой руке – сочетанный перелом: компрессионный – пальцев и «женский» луча в типичном месте. Это «типичное место» – дистальный метаэпифиз лучевой кости, здесь она тоньше всего. Обычно такой перелом зарабатывают женщины, упав на вытянутую руку, так как у них генетически обусловлена более мягкая структура костной ткани. Природа не сумела отделить у них хрупкость от нежности, иногда, впрочем, скаредно обделяя нежностью, но оставляя слабые кости и нагнетая требующую забот капризную хрупкость.

– У вас нетипичный перелом в типичном месте, – мрачно пошутил, нависавший горой над столом, хирург, разглядывая рентгеновский снимок и косясь на анализы. – Биохимия отражает полное насыщение крови микроэлементами, кальция в достатке. Кости у вас, извините, как у быка. Их сломать только ломом можно. Как же это вы?.. Еще и сухожилия в лохмотья, и пальцы всмятку. В дробилку, что ли, руку засунули?

Бой проходил на нейтральной территории, в чужом городе. Врач не знал его.

– Поздоровался неудачно, – сказал Илья. И тоже пошутил: – Ходить буду?

Врач посмотрел на его изодранное лицо с бледной полоской шрама под левым глазом, с рассеченными в нескольких местах бровями, и до него вдруг дошло:

– А в реанимации тот, с кем вы поздоровались?

– Возможно.

Кости у Ильи были крепкие, но сила удара от природы (та самая уникальность «в своем роде») – страшная. Не выдерживали даже эти кости. Егоров – тренер, сам в прошлом «Павел Мялкин» – прозванный так за силу и жесткость в бою – только руками разводил. Специалисты тоже не могли ничего придумать: как урезать силу удара? Чтобы бил наповал, но руки оставались целыми.

А как тут урежешь, когда в смертельном бою, помимо азарта, включается инстинкт самосохранения, он орет от самых кишок – бей! Илья старался контролировать силу. Это мешало. Но пока он шел от победы к победе. «Пока» закончилось предсказуемо.

Исмаил, с которым он дрался на закрытом турнире в последнем бою, был парень верткий, жилистый, боец хороший, но грязный. Сам в этом каялся не раз, и клялся, что не нарочно: «Я мужчина, мне по яйцам бить западло. Верь мне, брат…» Специально или нет, но именно по яйцам он и бил. Бил и в колено прямой ногой… Говорил, что не помнит себя.

Помнит-непомнит – все это тефтели в сливовом сиропе. Бои без правил, особенно в неофициальных схватках, где на первом и на последнем месте деньги, впрочем, как и всегда в жестоких играх серьезных мужчин, обычно превращались в кровавое побоище. Особенно тогда, когда сталкивались не только интересы, но и амбиции хозяев бойцов. У каждого был такой хозяин. Неважно, как он назывался и как опекал своего мастера, в конце концов, он определял его жизнь. Во многих случаях и – смерть.

В тот раз Исмаил с горящими глазами вошел в клетку – бить, рвать, калечить… Его зарядили на победу бешеным гонораром и какой-то желтой тягучей дрянью, которую он, судорожно дернув горлом, проглотил в раздевалке. «Убей его, – прищурил янтарные глаза Вагиф. И жестко ткнул кулаком в скулу Исмаила. – Его должны унести. Я слово свое дал…» Костяшки пальцев и крупный гранатовый камень на мизинце отпечатались белыми пятнами на скуле Исмаила. Но это было не больно, не обидно. Это был жест веры и любви к нему. Он должен был оправдать особое отношение больших людей к себе, оправдать их надежды и расчеты.

Поэтому в самом начале, когда бой только разгорался, и крики наставников перемешивались с выкриками зрителей, превращаясь в единый вращающийся вой, а оба бойца лишь примеривались друг к другу, Исмаил, желая исключить всякие неожиданности, ударил Илье в пах. Никакого «не помню себя» даже на горизонте не было. Нырнул и двинул кулаком. Знал, что в честном бою Илья снесет его в один заход.