«Откуда у них моя скакалка? – подумала Лида тупо. – И зачем она им?»
Ей незамедлительно дали понять – зачем. Серый проворно сделал на шнуре петлю и накинул ее на шею Лиде прежде, чем та успела отпрянуть.
– Ну, посмотрим, крепкая ли у тебя шейка! – проворчал Серый и медленно стянул петлю на Лидином горле.
Она захрипела, зашарила руками, пытаясь поймать шнур, однако Рыжий крепко стиснул ей запястья.
Петля ослабела. Пережив мгновение сосущей пустоты в легких, Лида со всхлипом хватала воздух, хрипела, вымаливая пощаду.
Рыжий раскраснелся и вспотел. Серый смотрел брезгливо:
– Где бабки? Ну? А то сейчас снова давить начнем!
Лидины губы слабо шевельнулись. Она уже хотела сказать: «В собачьей подстилке!» Но промолчала… может быть, потому, что краешком сознания понимала: откроет тайну – и тогда Серый придушит ее уже всерьез. За элементарной ненадобностью!
Хотя он и сейчас, похоже, не намеревался шутить… Петля затянулась вновь, и внезапно не осталось никаких мыслей – ничего, кроме звона в ушах и огненных пятен перед глазами, которые в какое-то мгновение вдруг затянуло всепоглощающей чернотой.
– Елка-палка, – растерянно сказал Рыжий, который вглядывался в закатившиеся глаза жертвы и первым заметил, как исполненный муки взор погас. – Эй, Соня, ты чего?
Он тряхнул девушку за плечи, и голова ее безжизненно запрокинулась.
– Да ну, это шутка! – напряженным, басистым голосом сказал Серый, пытаясь ослабить петлю, но руки вдруг задрожали и перестали ему повиноваться.
– Ни хрена себе шутка! – прошептал потрясенный Рыжий, глядя на страдальчески оскаленный рот девушки. – Да она ведь… мать моя женщина! Сонька-то померла! Ты ж ее убил!
– Ладно, не психуй, – бросил Серый. – Знал, на что шел, – чего теперь детсадника из себя корчишь? Давай быстренько ноги отсюда делать, понял?
Рыжий, шныряя глазами по комнате, нервно тер руками горло, словно Серый душил именно его, а не девушку.
– Понял, – наконец прошептал он и послушно пошел было в коридор – почему-то на цыпочках, высоко поднимая ноги, – как вдруг шатнулся к стене, услыхав мощный удар в дверь.
Из дневника З.С., Харьков, 1920 год
Борькин дом стоял на противоположном берегу Муромки, недалеко от нашего Нескучного. Я так любила Нескучное, что даже представить себе жизни без него не могла. Мы сроднились с этим домом, с этим садом, с этим воздухом. И Борис был как бы частью всего этого – невыразимо родной и в то же время не такой, как, например, остальные кузены или братья. Он был знакомым до каждого вздоха – и в то же время другим, таинственным. Чувствовала я себя с ним и спокойно, и тревожно. Я ведь выросла в деревне и не отворачивалась смущенно, когда видела, как петух вскакивает на курицу, кобель лезет на сучку, как бык покрывает корову – это была повседневность, обыденность. А деревенские девки? Я с ними дружила, они разрешали мне рисовать себя и не жеманились, когда болтали о жизни, о любви, о том, что происходит между парнями и девками после вечорок, между мужиками и бабами по ночам. Некоторые мои подруги уже замуж повыходили и тоже рассказывали, как это все случается между супругами. И я знала, что это случится между нами с Борей, когда мы поженимся. Это меня страшно волновало, я это представляла себе, во сне иногда видела… такие смутные, мутные бывали сны! Но вот что удивительно: как ни пыталась я представить на месте Борьки кого-то другого, ну, не знаю, кого-то из знакомых гимназистов или студентов, – никак не получалось. Это было стыдно и смешно. И противно. Стоило же о Борьке подумать – все, в голове туман, в теле какие-то такие ощущения… Не то постыдные, не то романтические. В общем, правильно он говорил, что мы были созданы друг для друга!
Теперь я все это довольно связно могу изложить, а тогда, в те дни, когда мы были просто влюбленными, мы жили как в чаду. Помню тот день в мае: мы сорвали первые ветки вишни и черемухи, и знали, что скоро весь сад будет белый и душистый: за эту ночь (шел теплый дождичек) весь он оделся в зелень, и луга сделались усеяны цветами, а поля стояли ярко-зеленые, всходы чудные! Вот эти первые ветки вишни и черемухи – было наше тогдашнее состояние, а сад, который вскоре станет белым и душистым, – это наше будущее, которого мы ждали с таким нетерпением.
Теперь мне сладко вспоминать даже те волнения, которые нас обуревали. Мы уже считались женихом и невестой (правда, только для самых близких, а от остальных это был такой секрет Полишинеля[4]), но свадьбы предстояло ждать два года – до окончания Бориного института. Боря уехал на практику. Он ведь выучился на инженера-путейца, ему надо было практику проходить, и можно представить, как я волновалась из-за того, что его назначили в Маньчжурию, а он взял и выбрал Лаолян! Ведь это происходило в 1904 году, война с японцами началась, и легко представить, как мы все за него боялись.
Меня тогда спасала только живопись. Да так всегда было, с самого детства. С самого раннего детства я привыкла смотреть на «художество» как на «дело жизни». Как забавно вспомнить, что мы все ни у кого не учились. У нас в семье всегда так было: как только ребенок рождается, дают в руки карандаш – и сразу рисуем! Ну вот, значит, живопись спасала и книги. Я тогда, помню, все Пушкина читала:
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я,
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя.
Где цвел? Когда? Какой весною?
И долго ль цвел? И сорван кем?
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен туда зачем?
На память верного свиданья
Или разлуки роковой?
Иль безутешного страданья
В глуши полей, в тиши лесной?
И жив ли тот? И та – жива ли?
И ныне где их уголок?
Или они уже увяли,
Как тот неведомый цветок?
Может быть, неточно цитирую, но так уж запомнила – на всю жизнь.
Ах, сколько цветов тогда положила я в разные книги «на память верного свиданья или разлуки роковой» – имея в виду, конечно, свидание и разлуку с Борисом! И сколько цветов я тогда нарисовала акварелью! Необязательно какие-нибудь пышные, садовые, а самые скромные, вроде душистого горошка или татарника. Стихи и цветы помогли мне дождаться Бориса и не сойти с ума от тревоги за него.
Потом он еще не раз бывал на Дальнем Востоке, ему очень тяжело приходилось, но в такой опасности, к счастью, не оказывался. Как вспомнишь, сколько страхов я всегда за него переживала… а когда он заболел в последний раз, почему-то никакого предчувствия, ничего не было, я была спокойна – и горе на меня обрушилось как лавина!
* * *
Это случилось два года назад – Джейсон тогда в очередной раз собрался жениться. Бывали у него в жизни такие периоды, когда задача продолжения рода ставилась его стареющими родителями особенно остро, да и самому делалось как-то… одиноко. Джейсон был по гороскопу Дева, то есть самодостаточный работоголик, но что-то все-таки произошло в тот день: магнитная буря, или метеоритный рой пролетел в опасной близости к Земле, или просто, как говаривал русский дедушка, моча в голову ударила, – однако Джейсон напечатал на своем личном ноутбуке письмо и отправил его на адрес московского брачного агентства «Русский Гименей». Он недавно на этот сайт случайно наткнулся и просмотрел его из чистого любопытства. Джейсона всегда интересовала его историческая прародина! Его поразило количество мужчин, желающих связать свою судьбу именно с русской. Писали почему-то всё больше из северных стран: Норвегии, Швеции, Финляндии. Видимо, русских невест там ценили за морозоустойчивость. Среди объявлений были очень смешные. В некоторых с точностью до сантиметра указывались параметры невесты, в других назывались немыслимые блюда, которые барышня должна уметь готовить. А один чудак (помнится, из США, штат Южная Дакота) даже перечислил несколько поз из «Камасутры», которыми обязана овладеть невеста. При этом житель Южной Дакоты категорически настаивал на нерушимой девственности кандидатки…
