– Так по-глупому погибнуть. Шальной, а в самый висок угодил. Лучший наводчик…
Кто из них, кого опускали сейчас осторожно в могилу, лучший наводчик, Владлен не знал; не мог он и представить себе, по какой такой глупости тот оказался убитым, но то, что шальной осколок оборвал человеку жизнь, этого было достаточно, чтобы вновь реальность потеряла для Владлена всякий смысл, а всеподавляющая мысль о беспомощности человека на войне и подвластного лишь роковой случайности праздновала полную свою власть.
Позже Владлен узнал подробности гибели наводчика. Раненый, тот лежал в санитарной землянке, а когда начался бой, не выдержал, поднялся и проковылял, опираясь на плечо санитара, в траншею, чтобы, как он настаивал, перед отъездом в госпиталь поглядеть на работу своего сменщика и посоветовать ему, если что не так, как поправить дело. Долго смотрел молча, потом похвалил: «Молодцом!» – и согласился уже вернуться в землянку, но вдруг обмяк в момент, даже не ойкнув: крупный и сильный осколок прошил висок. И в самом деле – роковая смерть. Но она не только еще раз убедила Владлена в верности его суждений, но и повлияла на его судьбу…
Сразу же после похорон лейтенант Богусловский доложил комбату по всей уставной форме и подал предписание. Тот взял осторожно, чтобы не загрязнить выпачканными в земле руками, но не успел даже развернуть его, как увидел торопливо идущего связного.
– «Редуты» засекли цель, – доложил тот обыденно. – Курс на Москву.
– Что ж их прорвало? – И пояснил Богусловскому: – Они все больше ночью, татями, а тут – днем. Еще и вот – вечером. Что ж, встречать нужно. – Помолчал, что-то прикидывая в уме, потом спросил: – Наводчиком сможешь?
– Смогу. Только…
– Вот и ладно будет, – словно услышал комбат лишь первое слово. – Вот и хорошо! Ребята – огонь. А наводчик – вон там, – указал пальцем в сторону братской могилы. – Двоих сегодня потеряли. Двоих… Так что пошли, познакомлю с расчетом. – Пошагал размашисто к траншее, бросив уже на ходу связному: – К бою объявляй.
Когда, бывало, в училище проносилось: «К бою!» – летели на учебные позиции курсанты сломя голову, а здесь и командир не спешит, и расчеты, не торопясь, поспешают по траншеям к орудиям. Удивительно молодому лейтенанту, непонятно. А спросить неловко. Отчего? Субординация? Или боязнь попасть впросак? Неуч, дескать, приехал. Только комбат – тертый калач, знает мысли новичка. Поясняет, остановившись перед спуском в нужную им траншею-луч:
– РУСы наши на линии Вязьма – Ржев. Не близко от нас, сам понимаешь. А радиолокационные установки на сколько ловят?
– РУС-два на сто двадцать километров.
– Верно. Знаешь. Так вот, их, эти километры, пролететь нужно. «Ястребки» наши, кроме того, поперек дороги фашистам встанут. Тоже – задержка. Так что добрый час в нашем распоряжении. Для чего говорю? Чтобы не мельтешил. Бойцы, они мастаки оценки давать. Имей это в виду. Понял? Вот и ладно.
Обескуражен Владлен. Он не единожды «проигрывал» первую встречу с подчиненными, и свою роль в первом бою, отрабатывая, шлифуя точные команды, представляя себя спокойно-сдержанным, – он жил этой мечтой все дни после присвоения звания, и только первый бой, который пришлось ему созерцать издали, оттеснил его мечту, а вот теперь она возродилась, вызвав недоумение и даже обиду. Но перечить комбату Владлен не посмел.
А комбат, то и дело останавливаясь, продолжал наставлять молодого лейтенанта, говорил нужные вещи, но совершенно лишние, ибо нельзя загодя наполнить карманы рецептами от всех недугов, никогда не расписать жизнь, разложить ее по полочкам. Если есть у человека ум, человек найдется в любой обстановке. А ум как деньги: либо они есть, либо их нет. Одно отличие – взаймы ума не возьмешь. Но тогда и советы бесполезны.
Подошли к котловану. Расчет уже у орудия. Все на своих местах. И наводчик есть.
«Что? Вторым?» – недоумевал Владлен, вопросительно глядя на комбата. А тот, подавив невольную ухмылку, выслушал доклад командира орудия и представил бойцам Богусловского:
– Ваш новый командир взвода. Будет. Когда? Сам скажет. Пока – второй наводчик.
Вот так. Непрост командир батареи. Ишь ты – экзамен затеял! Ничего, после боя в командирской землянке можно будет поговорить об этом. Он, Богусловский, – лейтенант! Его учили прекрасные преподаватели.
Каким наивным покажется ему это возмущение, когда начнется бой, но особенно, когда он окончится!
– Ну что? С богом, как говорят, – кивнул комбат и пошагал по траншее к своему КП.
Ему еще предстояло многое сделать до появления фашистских самолетов. Не то что Богусловскому. Здесь всего ничего: опробовать сиденье, ручки поворотного механизма и на всякий случай оптический прибор для прямой наводки. Минуты какие-то. А что дальше? Девать себя некуда. Хоть бы скорее бой, чтобы избавиться от внимательных, словно рентгеновских, взглядов командира орудия и расчета. Сказать бы им что-то, но что скажешь? Бой пройдет, вот тогда… Если еще самолет будет сбит…
Вот наконец долгожданный гул. Нудный, волновой. И команда:
– Орудие к бою!
Все уж и так на своих местах, но положена команда, значит, положена.
Ровно и мощно идут бомбардировщики. Потрепали их наши истребители, но, как всегда, не остановили. Сдвинули стервятники свои ряды, заполнив бреши, и – вперед. На Москву. Фюрер повелел сровнять ее с землей. А воля фюрера – воля нации.
– Огонь!
Заговорила басовито лесная поляна, и тут же отвалил десяток пикирующих бомбардировщиков от строя и понесся вниз. Затявкали захлебисто мелкокалиберки, а минуту спустя затарахтели и счетверенные пулеметные установки, кинжаля полосу перед налетчиками. Ухнула одна бомба, другая, и сжался Владлен от мысли, что вот сейчас упадет следующая рядом и – все. Либо осколок шальной – в висок. Нет, он делал свое, положенное вроде бы исправно, но безотчетно. Он ни разу даже не задал себе вопроса, куда летят его снаряды. Он не видел, были ли сбиты фашистские самолеты другими орудиями или пулеметами – перед его глазами маячили лишь воющие, беспрерывным колесом пикирующие бомбардировщики. Ему слышались лишь разрывы бомб и градный стук врезающихся в землю осколков, хотя стрелял он по высоким самолетам, чтобы остановить их, не пустить дальше, а затем, когда это не удавалось, вдогонку, пока не принимала их на себя следующая противовоздушная полоса.
Бой затихал. Штурмующие позиции зенитчиков бомбардировщики тоже уходили один за другим на запад, на отдых, подгоняемые захлебистым тявканьем малокалиберок, а Богусловский продолжал ждать либо фашистской бомбы, последней, роковой, либо фашистского осколка.
– Все! Шабаш, братцы! Горючки тю-тю у энтих, – громко известил наводчик и еще радостней добавил: – Счастливый вы, товарищ лейтенант: никого из расчета даже не царапнуло! С таким командиром можно…
– Не командир я пока. Бой мимо меня прошел…
Нечасто командиры вот так, от сердца, говорят о себе подчиненным. Хоть трусит иной, но бодрится: храбрец, и все тут. Только разве от бойцов упрячешь бравостью поджатый хвост души?
– Верно, – согласился вполне серьезно наводчик. – Не все ладом выходило у вас. – И вполне искренне поддержал: – Но для первого, скажу честно, боя – больше чем сносно.
– Может быть, может быть… – опустошенно согласился Владлен, не находя сил подняться с сиденья.
Он бы так и сидел, неведомо сколько, не встрепени его сердитый девичий голос:
– Что, братцы-товарищи, мазали? Мы корректируем, а вы – ноль внимания! Приборы, что ли, испортились?
Владлен увидел вначале глаза. Возмущенные, сердитые, не злые. Доброта как бы просачивалась через сердитость. И лицо, по-русски пухлощекое, тоже казалось приветливо-радушным. И уж совсем диссонировали с сердитым голосом льняные завитушки, опушкой взвихренные по низу легонько сдвинутой набекрень шапки. Особенное же впечатление произвела на Владлена неуловимая элегантность девушки, хотя были на ней грубая стеганка, даже великоватая, такая же грубая синяя юбка до колен, кирзовые сапоги, и все же казенно-бездушная эта одежда не безобразила девушку, которая к тому же держалась очень уверенно.
