— Ну да. А какие еще варианты?

— Ну, так-то да… — протянул Вокен и почесал затылок.

— А жрецу сказать о нем? Никак? Пусть он его и проверяет! Проводит обряд, а с тебя и взятки гладки!

— Да я… — замялся Вокен. — Да хуже смерти мне лишний раз на глаза жрецу показываться. Результаты-то поганые у нас. Картошка мелкая, гнилой много, собрали мало, много пустых кустов. Помидоры померзли. Огурцы еще более-менее. С фасолью вот разве что нормально. Моркови мало, свеклы тоже. Сожрет он меня с сапогами, если я к нему с проблемой заявлюсь. Он и так последний раз визжал тут, по полю бегал. Я уж даже и не знаю! Лишний раз появляться перед ним хуже смерти! Да и отдавать этого пацана жалко! Он, почитай, единственный нормальный работник. Ты посмотри, каких чуханов мне понагнали! Немочь поганая! Кто болеет, кто в бегах, кто старый, кто кривой-хромой. Если и этого дурачка заберут, кто работать-то будет?! А вот, кстати, и он! Тимка — заорал Вокен, — ну поди сюды!

Широко шагая по распаханной земле, с пустыми ведрами в руках к ним подошел Тим. Вид его был страшен. Рубашка вся изорвалась, и низ ее и рукава были как бахрома. Штаны разорвались, разошлись и стали больше похожи на шорты. Босые ноги черны от грязи, как и руки — словно он жил в земле и никогда не умывался.

Когда Тим подошел поближе, лицо его побелело сверх всякой меры, он замер, отступил, отвернулся, и изо рта его вытекла длинная густая слюна.

— Пойдем-ка! — тихо сказал дядюшка, брезгливо осмотрев Тима. Положив руку на плечи племянника, он развернул его, и они побрели в сторону дома. — Ты присмотрел ту землю, о которой ты мне обещал?

— Да, дядюшка. Большой участок и давно заброшен. Жрец уже забыл о нем.

— Это точно?

— Да. Почитай ничейная земля.

— Так вот, — дядюшка обернулся по сторонам. — Если мы ее хорошо засеем нашим этим самым… то с нее можно будет снять… ты представляешь сколько это?!

Дальше Тим не расслышал, они отошли уже далеко.

Он еще раз посмотрел им вслед, но от них так нестерпимо жарило перегаром, что новый приступ рвоты скрючил его, но изо рта потекла только слюна. Он выпрямился, но на том месте, где они стояли, до сих пор оставалось смердящее облачко вони, и, бросив ведра, Тим пошел прочь. Отойдя на достаточное расстояние, он сел на землю и обхватил голову руками.

— Сегодня… — услышал он свой шепот. — Сегодня! — и испугался.

Чтоб хоть как-то отвлечься от страха в сердце, он сжал в кулаках землю. Земля была мертвая, рыхлая, холодная. Осенняя. В этом году она уже отдала все, что имела, все тепло вышло из нее — и скоро она заледенеет от мороза.

Осень… Тяжелая, длинная, грязная, тоскливая осень. Это чувствовалось в цвете облаков, в ветре. Зима приближалась.

Как дожил он до осени — он не знал, не смог бы объяснить самому себе. Когда легкомысленным весенним днем он вышел на это поле и увидел мужика с палкой, он думал, что не протянет и до вечера. Не проживет ночь. Не выдержит следующий день. У него не хватит на это сил, терпения, здоровья, не хватит души… Но вот уже и осень пришла, а он все жив, и безумие еще не доканало его.

На первых порах он еще пробовал сопротивляться своему телу. Зажав в одном кулаке краюху хлеба, а в другом — вареную картофелину, он сидел ночью на земле, около бочки с водой, и пихал это все в рот. Время было против него. На тот момент он не ел уже неделю, и время пропадало, и звезды мигали как уходящие мгновения.

Он запихивал в рот картошку, но она выходила наружу. Со слезами он пил воду, но тут же рыгал, скрючившись как вопросительный знак. Организм не принимал ничего. И если удавалось хоть что-то проглотить и не изрыгнуть обратно, то, промаявшись с животом, еда выходила из другого места.

Вскоре он так устал от боли и тошноты, что просто-напросто перестал впихивать в себя еду и успокоился. Он даже видел в этом добрый знак — в ближайшие дни тело его ослабнет настолько, что он упадет замертво. Но прошел первый летний месяц, и второй, и третий…

Со сном он тоже расправился быстро. Спал он ужасно мало, но почему-то это не очень его волновало. Он решил, что для свихнувшегося это нормально, вдобавок бессонница не мучила его абсолютно. Он спал буквально по полчаса. В обед и вечером во время ужина. Вот и все. Поначалу заставлял себя спать ночью, но в темноте его тело было еще более бодрое и свежее, чем днем, и поэтому он просто уходил из барака, отходил подальше в поле и… дышал.

Заходил в лес и тут, полностью избавившись от людского запаха, стоя неподвижно, слушал и нюхал лес всю ночь. Лес был прекрасен, и он никак не мог понять, почему эти люди боялись ночного леса?! Тайга была для него вечно молодой и хрустяще чистой, освежающей. Наполненной множеством интереснейших и необычнейших запахов.

К людской вони он тоже привык, единственное, что он не переносил, так это запах табака и алкоголя. При малейших запахах этих ядов его тут же тянуло рыгать, но, правда, ничего не выходило. Он не ел, и рыгать ему было нечем.

Собаки относились к нему как-то странно. Боялись, пресмыкались. Даже самые злые здоровые псы поджимали хвост и уши и прижимали голову к земле. Он поначалу не понимал этого, но потом догадался.

Они не чуяли его запаха. Они слышали и видели его, но по запаху определить не могли — и часто пугались.

Работа в поле тоже совсем не тяготила его. Он мог таскать полные ведра целый день, но никогда у него не болела ни спина, ни руки. Никогда не чувствовал он усталость. Но это, как ни странно, не нравилось ему. Он чувствовал, что раз он не гробит себя на работе, то это может продолжаться долго.

Но ничего нет вечного под этой луной.

Поначалу он начал замечать в себе раздражение. От любого взгляда или вопроса его начинало трясти в злобе. Человека, который случайно шел с ведрами мимо него и задел своим ведром его ведро, он хотел догнать и сорвать с него скальп. Это было такое яркое и живое желание, что он испугался сам себя.

Дальше — больше.

Все чаще и чаще он стал ощущать ломоту в своем теле. Странную. Не зубную, но тоже очень неприятную. Словно бы он застудился на сквозняке, только тут еще были позыв на тошноту и что-то тоскливое, от чего хотелось выть и плакать. Оно появлялось то в спине в районе лопаток, то в пояснице… Поначалу редко и не так интенсивно. Но чем ближе подходила осень — все чаще, дольше и беспощаднее.

С первыми заморозками это стало походить на приступы. Эта сосущая ломка становилась иногда такой сильно и жестокой, что он, сжав зубы, катался по земле.

Приступ отступал, но Тим чуял, что он вернется. И с каждым днем приступы возвращались все чаще — и все дольше и страшнее терзали его.

Он уже начал с ужасом думать, что вот именно сейчас и началось истинное безумие. Все его мысли сгорали в ожидании нового приступа. Отмучившись с одним, он тут же начинал ждать другой.

Но вчера вечером появилось… появилось в нем какое-то облегчение. Душевная надежда на облегчение. Он не знал, что это, что это значит, но сегодня утром, кажется, понял.

Лежа на кровати в спящем кислом бараке, он вдруг открыл глаза и встал. Сердце забилось сильнее. Он вышел в густой сырой туман и долго нюхал сумерки. Духан барака мешал ему, и он побежал ближе к лесу. И уже на бегу он ощутил позабытый запах.

Резко остановившись, он замер и, закрыв глаза, тянул носом воздух.

— Альфа… — хищно оскалился Тим. — Альфа!

Поначалу он побоялся, что напутал: запах был далеко. Но, принюхавшись, признал этот резкий, ни с чем не сравнимый запах.