Джон предложил ей перебраться в Фруд-Грин, чтобы жить по соседству с братом, но она, к его удивлению, предпочла пансион в Сэнкоме, сказав, что хочет сперва отдохнуть.

Бедной леди Голлан сочувствуют все, даже Стоуны и акционеры концерна Голлана. Каждому понятно, какое это несчастье - потерять огромное состояние. Никого не удивляет, что в сорок восемь лет она совсем поседела и ее высокий узкий лоб прочертили морщины. Ее бегство в Сэнком считают естественным, но неразумным. Говорят, что здоровье ее пошатнулось и дух сломлен, что она сторонится людей и впала в меланхолию.

Джона ее одиночество даже страшит. - Не можешь же ты остаться здесь на всю зиму, - говорит он, приехав навестить ее в ноябре и глядя на пустые гостиницы, и всегда-то безобразные, а особенно неприглядные сейчас, в мертвый сезон, когда ясно видно, что они не человеческое жилье, а цифры в коммерческих расчетах; глядя на бетонную набережную, по которой ветер гоняет песок; на свинцовое море, что вздымается надсадно и трудно, словно задыхаясь от своей холодной тяжести; на тучи, затянувшие небо, как вата, смоченная в каком-то сером растворе; на занавешенные дождем холмы; на дюны, поросшие жесткой травой, которая едва слышно шуршит, будто скорбно вздыхает украдкой.

В воскресенье он идет с матерью в церковь, видит, как она затаив дыхание слушает проповедь, какая уходит просветленная, приободрившаяся, и опять думает с тревогой: "Нет, не так-то легко ей прийти в себя, излечиться от этой истерии". А потом, когда он с отвращением окидывает взглядом ее голую холодную комнату в дешевом отеле, без книг, даже без удобного кресла, у него возникает догадка: "Наверно, не может себе простить смерть Джеймса. Или просто хочет умилостивить своего бога, чтоб перестал насылать на нее всякие беды".

Не слушая ее возражений, он покупает ей теплый плед и целую полку с книгами и каждую неделю наезжает ее проведать.

А Табита между тем втайне трепещет от счастья. Даже эта голая комната ее радует, потому что она не часть огромного дома, полного неотложных забот, потому что от ее стен всходит непривычное чувство покоя и безопасности. По утрам она открывает глаза, видит холодный свет на потолке, слышит плеск волн, словно отдающийся эхом в огромной пустоте оголенного мира, и первая ее мысль: "Слава богу, с этим покончено!" причем относится это не только к войне, но (хоть тут она и не разрешает себе додумать) и к долгим годам, прожитым с деспотичным, неукротимым Голланом. Она так полна благодарности за окружающую ее непритязательную, тихую жизнь, что всякое хмурое лицо в деревне ее поражает. "Как можно жить здесь и быть несчастным? Как они могут волноваться по пустякам? Ведь война кончилась".

Это ее лейтмотив. "Война кончилась, никого больше не убивают. Джона не убили". Когда он жалеет ее, она над ним смеется, и он уже не кажется ей далеким, непонятным. Она теперь прекрасно понимает, что он неспособен ее понять, и этим он опять стал ей ближе. Он - ребенок, и любить его надо, как ребенка.

Снова и снова ей приходит мысль: "Ничего-то он не знает". И единственная тревога на фоне ее безмятежного счастья - о его будущем. Джон уже несколько раз отказывался от выгодных постов, которые ему предлагали деловые знакомые. Но Табита утешает себя мыслью: "Он жив, это главное, а что до работы - бог пошлет".

И только чуть насторожилась, услышав от него однажды вечером: - Как ты посмотришь на то, чтобы мне стать преподавателем в колледже? Работа тихая, скромная, не прогневит ревнивого бога.

- Почему же нет? Преподавание - очень хорошая профессия. Вот только не знаю, сколько там платят, можно ли при таком доходе жениться.

- Нашла о чем беспокоиться!

Табита улыбается. - Ты уж не отказывайся от мысли о браке только оттого, что мне хотелось бы, чтобы ты женился.

- А ты очень была счастлива в браке?

- Дело не в счастье, люди должны вступать в брак.

- Понятно. Веление свыше.

Табиту уже не смущают шутки по поводу ее веры в бога. Этой веры они не поколеблют. Глядя на сына все с той же ласковой усмешкой, она отвечает: Тебе бы радоваться надо, что остался жив.

Джон теряет терпение. - Да, да, мама. Но как же насчет работы. Тебе не будет жалко, если я стану преподавателем?

- Я же знаю, ты все равно поступишь по-своему.

83

А Джон и правда уже твердо решил посвятить себя педагогической деятельности и только еще колеблется между колледжем св.Марка в Оксфорде, где есть вакансия, и предложением работать в новом университете в городе Эрсли в Мидлендсе.

Предложение это исходит от некоего Гау, одного из кредиторов Голлана, с которым Джон как-то познакомился в конференц-зале после длинного и скучного собрания кредиторов. Гау тогда сказал: - Вы, кажется, окончили колледж святого Марка?

Оказалось, что Гау тоже там учился и даже был дружен, тридцать лет назад, с наставником Джона. Поговорили о колледже, об образовании вообще; и Гау сказал мягким, почти извиняющимся тоном: - Я склоняюсь к мысли, что прежнее гуманитарное образование давало людям нечто ценное, нечто такое, чего в другом месте не получишь.

- Вполне с вами согласен. Немножко философии, может быть, и опасная вещь, но никакой философии - это, пожалуй, еще хуже.

Так, неспешно и осторожно нащупав почву, они выяснили, что оба убеждены: ничто не сравнится с хорошим классическим образованием; единственное образование, заслуживающее этого имени, должно включать историю, логику, этику, чтобы привить широту взглядов, умение мыслить теоретически. И однажды Гау, который вдобавок к унаследованным миллионам нажил несколько миллионов во время войны и сумел их сохранить, поведал Джону о своем намерении с частью этих денег расстаться: - Как вам кажется, Бонсер, что лучше - основать новый колледж университетского типа в каком-нибудь городе, где нет таких рассадников настоящего, я бы сказал, образования, или же пожертвовать деньги какому-нибудь из старых университетов.

Джон категорически высказывается за колледж. Он сам поражен силой своей убежденности - он и не знал за собой никаких убеждений.

- Вот, например, в моем родном городе Эрсли...