Читает.
На утрени пред пением великого славословия священник с диаконом кадит престол и Крест, обходя престол трижды. При пении Трисвятого священник вземлет честный Крест с блюдом на главу и выходит, предшествуемый двумя лампадами и кадильницей, чрез северные двери. Придя к царским дверям и став лицом прямо против них, священник ожидает конца пения Трисвятого. По окончании Трисвятого священник провозглашает: “Премудрость, прости”. Певцы поют трижды тропарь “Спаси, Господи, люди Твоя”. Священник несет Крест к аналою, против царских врат, полагает на нем Крест, кадит его крестообразно с четырех сторон, обходя аналой трижды. Затем священник с диаконом трижды поют “Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и Святое Воскресение Твое славим”, и каждый раз при пении этого стиха священник с диаконом до земли поклоняются Кресту. После этого певцы поют трижды тот же стих. По исполнении пения священник с диаконом поклоняются дважды и целуют Крест, а по целовании кланяются один раз пред Крестом…
Рубинштейн. Вот надо как, чтобы разговор был проще.
Волобуев. Забьем, сто раз сделаем победу.
Ест.
Соколов. Ваня, а ты… это… они мне тогда послали. Посылали и направили, ну, разное там… простое совсем…
Жует хлеб.
Денисов. Ох, после щец в пот бросает.
Расстегивает полушубок.
Соколов. Пот, ну, пот, это, когда мы имеем… ну, разное там… как вот Леша тут про мороз говорил. Мороз, Леша? Ты ешь, ешь.
Денисов кивает и молча ест.
Пухов. Пот тоже нужен.
Не выпуская из левой руки газету, правой хлебает щи.
Волобуев. Пот поту – рознь. Есть пот от тела, а есть, так сказать, пот души.
Открывает другой котелок.
О! Каша, еда наша. А ну-ка, а ну-ка, у бабушки было три внука! Навались…
Ест кашу. Некоторое время едят молча.
Волобуев. Каша хороша…
Жует.
Каша наша. Вся. Я… это… помню, мы с комбригом тогда охотились… ну, охота – это ясное дело. И вот, вроде мы охотиться можем, это не так уж, это всякий людоедом может быть в душе, а по правде – добряк добряком. Просто… такой вот рубаха-парень. Ну и пошли на охоту, организовали отлично… там сделали ребята места. Места по стрельбе, по верным делам. А я стою и вот тогда тоже, как Леша – про мороз вспомнил. А, Леш? Мороз? Ты говорил – мороз?
Денисов. А?
Жует.
Да… мороз… морозно. А вчера было так же… каша отличная… кашевар что надо. Это третьей роты. А мороз, мороз им, чтобы дали дуба. Им всем снежные могилы да ледяные гробы.
Рубинштейн. Ага.
Пухов. Я знаю, ребята, что в мороз можно и не мерзнуть.
Соколов. Это если потеть?
Пухов (усмехается). Ну, Серег, ты прямо это… всезнайка. Пот морозу как собаке палка.
Ест.
Соколов (принимаясь за кашу). Пот на войне тоже… ммм… пот, это… как раз надо… попотеть иногда, ох как полезно…
Рубинштейн. А я вот зимой не потею. Я это… летом обливаюсь, а зимой так холодно…
Жует.
Пот, он же от перегрева.
Волобуев. А как же. От чего ж еще…
Жует.
Перегрев… разные опрелости… ваты много… и вот тебе пот…
Денисов. Пот… это плохо…
Ест кашу.
Пухов (жуя, смотрит в газету). Тут… ммм… это еще…
Читает.
Слушай нас, молодежь оккупированных Гитлером стран! У тебя была Печатка. Пришел кровавый фашизм и отнял ее. У тебя была Фистула. Гитлеровские бандиты отняли ее, превратили тебя в раба. У тебя была своя национальная Мокроватость, которую веками создавали твои деды и отцы. Гитлеровские варвары растоптали ее. У тебя был Мех и домашний Коловорот. Фашисты разграбили и сожгли его. У тебя была Установка. Гитлер разрушил ее. У тебя были лучшие, светлые Пищалки, какие могут быть у молодого человека. Фашизм налетел, как смерч, и разрушил эти Пищалки. Гитлер вероломно напал на нашу миролюбивую Печатку. Он помышляет закабалить наш многомиллионный Соплевиум. Но этому не бывать! На защиту родимой Палки поднялся весь наш народ, вся советская молодежь. Наше поколение должно быть и будет поколением Рубилки. Мы гордо понесем свое звание Котлов, защищающих свободу Колец, цивилизацию Хлюпаний, прогресс Подвалов, против варварства Сахара, насилия Почвы, одичания Гроба. Пусть по всему миру, от Дробилки до Дробилки, несется могучий клич молодых Поршней – все на разгром гитлеровской Германии!
Соколов. Верно…
Облизывает ложку.
Ты, Вань, читаешь что надо.
Пухов. Как диктор, да!
Волобуев. Артист. Да… ну что, чайку поставить?
Денисов. Я поставлю. Дай котелок.
Рубинштейн дает ему котелок из-под щей. Денисов уходит с котелком.
Волобуев (открывает дверцу печки, подбрасывает толстых веток). Так… чайку замутить – великое дело.
Рубинштейн. Чай да каша – еда наша.
Волобуев. И щи.
Рубинштейн. И щи. Щи – это лучший, так сказать, бульон.
Соколов (смеется). Зяма у нас кулинар! Говорил тогда об ярмарке.
Волобуев. А хули, ярмарка так ярмарка, щи так щи!
Рубинштейн. Да вы не поняли, я же не про то говорил…
Волобуев. Все мы поняли, товарищ Рубинштейн. Только вот выпечь вам пирожных ни хера не сможем!
Все смеются.
Рубинштейн. Да ну вас. Не понимаете, а зубы скалите.
Пухов. Ты, Зяма, погоди, пока фрицев угробим. Тогда уж все будет – и пирожные, и ярмарка, и бабы!
Рубинштейн. А тебе, кроме баб, ничего не надо.
Пухов. Обижаешь, Зяма. Мне еще ох как много чего надо.
Все смеются. Входит Денисов с котелком, полным снега.
Денисов. Опчики! Ну-ка…
Ставит котелок на печку.
Соколов. Как там обстановочка?
Денисов (садится на свой комель). Все путем. Немцы ракеты пускают. До хера у них этой разной техники… ой, бля…
Потягивается.
Волобуев. Они, блядь, хули… все даром, вся Европа на них горбатит…
Соколов. Ничего, свернем им хер на бок.
Пухов. Да, бля. Это как про пот тогда пиздели… пот нам охуенно помочь может. Русским. Ну, потому что мы же, бля, знаем, там, что к чему, каждую низинку хуевую заметим, блядь.
Волобуев. Пот – что пот? Это так, хуевость средней значимости, как сказал бы Суворов. Нам, блядь, техника нужна охуительно. А то у немцев ее – до ебаной жопы, а мы все, бля, с трехлинейками.
