Сам джинн любил украшения. Когда-то, когда он принимал эту форму, будучи еще свободным, у него были длинные серьги, переливающиеся драгоценными камнями, кольца, мелодично звенели браслеты, но порабощение оставило ему только кандалы да ошейник, которые принимали форму искусно сделанных браслетов с тонкой вязью, как и ошейник.

— Я исполняю желания, — ответил он. Джинны неохотно говорили со своими хозяевами, и он не был исключением, но и игнорировать вопросы они не могли, магия заставляла отвечать хозяину, но что говорить, джинн решал сам.

Наверное, подави первый ифрит волю своего первого плененного джинна, все бы пошло не так, и, получив то, что хочет, он бы успокоился, и не было войны. Не было бы сотен порабощенных, убитых, забытых и потерянных, а джинны и ифриты до сих пор бы путешествовали по миру. Может быть, даже, общались бы с людьми. Он бы с удовольствием исполнял хорошие желания, добрые, помогал бы тем, кто хочет созидать. Но джинны остались своевольными, даже в рабстве они находили для себя глоток свободы. Интересно, у него когда-нибудь будет хозяин, чьи желания он захочет исполнить?

— И какие же желания ты исполняешь? — допытывался хозяин.

Надо сказать, что допытывался правильно, только глупец начинал желать сразу же, не интересуясь ни платой, ни последствиями, ни тем, сколько желаний он себе может позволить. Этот хозяин, похоже, знал что-то о джиннах. Вот только что?

— Все, что пожелает хозяин, — ответил он.

— И что, никаких ограничений? — недоверчиво прищурился хозяин.

— Только три желания для одного хозяина, — раз спросили, значит об ограничениях нужно было рассказать. И он рассказывал. — Нельзя пожелать смерти кому бы то ни было. Нельзя пожелать исполнять желания самому. Нельзя вернуть к жизни умершего.

В общем-то это были все ограничения, остальное зависело от того, чего и как попросит хозяин. Некоторые вещи были просто невозможны, противоречили логике мироздания, но навскидку он таких назвать не мог. Да и не знал он, чего от него захочет человек.

— Желаете чего-нибудь, хозяин? — обычно он не был столь многословен с хозяевами, но после той прорвы безвременья, что он пробыл в одиночестве, хотелось поговорить, хоть немного. Просто побыть не одному. Да и интересен ему был человек, ведь он никогда до этого не говорил с людьми, сначала они были совсем новорожденными, и говорить с ними было просто не о чем, а потом пришлось вступить в войну, и людей он видел только издали.

— Как тебя зовут? — спросил хозяин.

Он сказал, но хозяин услышал только, как ветер шелестит в кронах деревьев, играет с перекати-полем, несется над равниной, свободный и счастливый.

— Так, что бы я мог произнести, — потребовал хозяин.

— Баки, — подумав ответил он. Это не отражало сути, даже близко к ней не было, но для человека должно было звучать приятно и мягко.

— Значит, три желания, — задумчиво сказал хозяин, постучав пальцем по бледным губам. — Я подумаю.

— Как пожелаете, — кивнул Баки и жемчужным дымом втянулся обратно в лампу.

Сейчас он ничего не мог сказать о своем новом хозяине, лишь то, что дураком он явно не был, но пока не казался и злобным себялюбцем, готовым пожелать себе блага, не считаясь ни с какими жертвами. А некоторые желания ифритов влекли за собой жертвы, хотя прямо Баки и не убивал.

Снова потянулось безвременье, Баки так хотел отмерять время хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь, но заточение в сосуде лишало и этого, словно первый ифрит, заточивший первого джинна, хотел так поиздеваться над ним.

В какой-то момент Баки показалось, что хозяин про него или забыл, или не хочет ничего желать, но внезапно он почувствовал, что хозяин зовет его.

— Слушаю, мой господин, — соткался из дыма Баки, устало глядя на хозяина, но тот выглядел настолько необычно, что усталость и скуку как рукой сняло.

Одежда хозяина была в беспорядке, соломенные волосы разметались во все стороны, и весь он был в бурых пятнах. Баки не сразу сообразил, что это такое, запах был странный, металлический. А потом понял — кровь. Он знал, что у животных есть кровь и у людей тоже, но не мог понять, что произошло с хозяином, что тот весь в ней перепачкался. Глаза у хозяина были бегающие, он явно нервничал, и очень сильно.

— Так, Баки, — быстро заговорил он, но в противовес нервному виду голос был ледяной, — я убил человека.

Баки хотелось спросить, зачем? Как можно убить своего брата? Ни один джинн никогда не убил другого джинна. Даже ифриты никогда не убивали друг друга, а уж на что они были импульсивны и порой жестоки. Особенно к другим, но не к братьям своим. Баки даже не знал, что человек может убить человека, что людям может прийти в голову подобная мысль. Но он сразу подумал, что хозяин сделал это случайно и хочет оживить брата своего, только вот Баки говорил, что не может этого сделать. Умершему нельзя вернуть жизнь.

— Мне нужно… Нет, — хозяин успокоился как-то очень сразу, видимо, мыслительный процесс заставлял его концентрироваться. — Я желаю, чтобы все улики исчезли и на меня не пало подозрение.

— Улики, хозяин? — Баки и рад был бы исполнить такое желание, но он не понимал, что значит “улики”.

— Понятно, — зло выдохнул хозяин. — Я желаю, чтобы все, что может указать на меня, как на убийцу, исчезло.

— Будет исполнено! — с толикой торжественности произнес Баки, хлопнув в ладоши.

С хозяина тут же пропали все кровавые пятна, прическа была приведена в порядок, а сам он, глянув на себя в зеркало, успокоился.

— Исчезни! — приказал хозяин, и Баки повиновался.

Он был в смятении. Его хозяин — убийца.

Баки подумал, как бы он себя чувствовал, если бы убил другого джинна, и понял, что специально бы не смог, просто не смог бы и все, а случайно… Баки представил что бы было, убей он джинна случайно, и понял, что он бы испытал великое горе и пошел бы к Отцу просить вернуть убитому жизнь. А ифритов он убивал. Убил целых двоих, которые пытались поработить его братьев. Но даже убивая врагов, он горевал о них, потому что не должны живые существа убивать друг друга. То, что животные и птицы убивали, такова была их природа, она была отлична от природы детей Стихий и от природы человека.

Баки хотел верить, что его хозяин не жестокий человек, что он скорбит об убитом им, просто не захотел показывать это ему. Но, как Баки ни старался, верить в это не получалось. Его хозяин оказался жестоким. Наверное, еще более жестоким, чем последний его хозяин-ифрит, который пожелал разрушить возведенный город. Тогда никто не умер, но разрушать — жестоко.

Оставалась надежда, что Баки исполнит еще два желания, и его лампа попадет в руки кого-нибудь менее жестокого. Кто пожелает созидать. Но и на это надежды было мало.

Чтобы убить время, которое даже не ощущалось толком в лампе, Баки мечтал, как бы он создавал города, похожие на те, в которых он жил. Города джиннов, воздушные замки с резными маковками, венчающими башни. Витражи, в которых играло своими лучами солнце, заливая помещения многоцветными переливами. Дворцовые анфилады с колоннами в виде прекрасных дев, что живут в воде, которые ласкает гуляющий по комнатам ветер. Сады с яркими, как драгоценные камни, цветами, и зеленые лозы, что увивают колонны и башни, стены и сетчатые изгороди. Балконы, на которых можно танцевать с ветром. Фонтаны маленькие, уютные или большие, в иных из которых струи воды бьют так высоко, словно стремятся достичь неба. И музыка, которую ветер играет на стеклянных сосудах.

Музыку Баки любил. И цветы любил, но не имел возможности насладиться ими уже очень давно.

Когда его призывали ифриты, они иногда делали это в садах, ведь ифриты тоже любили музыку и цветы, только другую и другие. И он мог смотреть на ализариновые розы, алые маки, пурпурные ипомеи, мелкие звездочки хионодоксов… Баки любил цветы и знал, как они называются. Он просто однажды пожелал знать все-все-все цветы на свете. У него даже был свой садик, за которым он ухаживал руками. Там было много цветов, словно горы драгоценных камней переливались они в солнечном свете после дождя. А еще он пожелал, чтобы его сад никогда не увядал и его нельзя было разрушить.