Ленка размышляла, надо ли оставлять ребенка. Стандартная мысль: «ребенок ни в чем не виноват» накладывалась на другую: «а зачем он вообще нужен в ее жизни?». Вечное напоминание о несчастной любви? Постоянные мысли о том, каким отцом был бы Пашка? Растерянная Ленка решила пока не торопиться, подождать немного, собраться с силами.

Первый месяц провела в раздумьях. А потом в ее жизнь внезапно вновь вернулся Пашка. Кто-то ему рассказал о беременности (наверняка подруга, кто же еще?).

Он остановил Ленку около работы – вышел из машины с огромным букетом роз, в дорогущем костюме, прилизанный, вкусно пахнущий, красивый. Упал перед Ленкой на колено, признался в любви, просил прощения, чуть ли не рыдал. У Ленки на душе было тяжело. Она сказала, что подумает, и с того момента Пашка уже не отступал.

Прошло две или три недели, они сблизились: сначала вместе обедали, потом Пашка сводил Ленку в кино. Потом она вдруг оказалась у него в квартире и провела там ночь. Вернулись старые эмоции, старые чувства. Как будто не было скандалов, мелких придирок, тяжелого Пашкиного характера. Как будто он действительно изменился.

Где-то через два месяца Пашка вдруг задал вопрос:

– А ребенок действительно мой?

Ленка от удивления не нашлась сразу что ответить – и это ее неловкое молчание стремительно, как выбитая из камня искра, взорвало Пашку.

Он устроил Ленке допрос с пристрастием: с кем встречалась в последний год, с кем дружила, с кем спала? Заставил показать всех ее коллег по работе – нашел каждого в социальной сети и долго прикидывал, могла ли Ленка изменить с тем или иным. Пашка был подозрителен, едок, резок. Тот самый старый Пашка вернулся. Экзекуция длилась целую ночь, а под утро Пашка ушел «проветриться». Ленка лежала в кровати, закрывшись одеялом до подбородка, и понимала, как же она сильно, до безумия, боится Пашкиного возвращения. Ей хотелось собрать вещи и снова съехать, сбежать как можно дальше.

В какой-то момент она вскочила и принялась лихорадочно набивать сумки платьями, обувью, смела из ванной все свои полотенца, крема, шампуни. Торопилась. Но не успела. Пашка застал ее в дверях. В руках у него был букет роз. Пашка снова извинялся и ползал в ногах. Он отчаянно хотел сыграть свадьбу в ближайшее время. Ленка же, присев на край кровати, закрыла лицо руками и боялась смотреть на Пашку, боялась что-то сказать, потому что теперь-то она знала наверняка, что старый Пашка, отвесивший ей оплеуху, может вернуться в любой момент.

Ленка просила у бабки совета – как быть дальше, что делать? Ленка редко обращалась за помощью. Она старалась быть самостоятельной по жизни, ни в чем ни от кого не зависимой. Бабка ответила по-простому: у ребенка должен быть отец, а хочешь ты или нет – это вопрос не важный. Все в свое время терпели. Потерпишь и ты.

Непонятно, что в итоге решила Ленка, но вот итог – лежала сейчас с проломленной головой на кровати, избитая и без ребенка.

Дед все стоял в тесном дверном проеме, отирая плечом потрескавшуюся краску, прокручивал в голове Ленкины ночные беседы (у бабки не было тайн, она давно все рассказала) и ловил себя на мысли, что не хочет идти к машине. Никакими силами не может себя заставить.

Бабка крутилась вокруг Ленки. Поглаживала, заматывала, смазывала. Бормотала под нос: «В больничку надо везти. И чем быстрее, тем лучше». Дед и сам знал, что надо. Но прежде все же другое… развернулся, тяжело вздохнув, побрел через сени на улицу, выбрался в духоту. Что-то будто держало его за ноги, тормозило. В груди стало тяжело. Дед подошел к машине, дернул ручку передней левой двери. Дверь открылась плавно, дыхнуло прохладой, но запах был спертый, гнилой, дурной. У деда перехватило дыхание. Он заглянул в салон и в ярких лучах дневного жаркого солнца увидел то, чего бы никогда в жизни не хотел видеть.

На заднем сиденье скрючился мертвый (без сомнения) Пашка. Голова его была разбита, лицо – изломано. Будто били по этому лицу чем-то тяжелым много-много раз. Сквозь порванные губы вывалился темный набухший, похожий на губку язык.

А на переднем, пассажирском, лежал крохотный окровавленный сверток.

Дед отлично помнил, что происходило дальше. Память, коварная дама, не дала забыть ни секунды. Подбрасывала воспоминания, разбавляла запахами, чувствами, эмоциями.

Помнил, помнил от и до.

Сквозь призму духоты и палящего солнца. Сквозь туман и грохот сердца в ушах – будто в груди перекатывались камни. Тогда он впервые почувствовал головокружение, утратил опору и чуть не «улетел» вместе с миром в бессознательное.

Вернулся в дом и сказал бабке, чтобы вызывала скорую. Несчастный случай. Пашка избил их дочь, она вырвалась, сбежала. Больше никто ничего не знает. Понятно?

Подошел к Ленке, похлопал ее по щекам, всматривался, стараясь поймать миг, когда дочь придет в себя. Она не пришла. Только под веками лихорадочно бегали туда-сюда глаза. Дыхание у Ленки было горячее, тяжелое.

Тогда дед сам принял решение.

Он занялся сначала Пашкой. Вытащил из салона, положил на заранее расстеленный кусок брезента от старой палатки, завернул и потащил на задний двор. Плана никакого не было, но в голове крутились варианты. Закопать. Сжечь. Выбросить. Что там еще можно сделать с трупом, чтобы его никто больше никогда не нашел?

Пока тащил, ощущая дрожь в ногах от напряжения, а еще колющую боль в пояснице, вспомнил про старый колодец, который вырыл еще до революции его прадед – самый первый житель этой деревни. Сколько дед себя помнил, колодцем никто никогда не пользовался. Воды там тоже давно не было. Место обросло деревьями, колодец был неприметный и заброшенный.

Дед протащил брезент через огород к колодцу. Стащил ржавый металлический лист и – не задумываясь особо, что делает, – сбросил Пашку вниз, в прохладную черноту. Было слышно, как тело несколько раз ударилось о стенки колодца, а затем наступила тишина. Мягкая и пугливая. Не было слышно ни всплеска, ни звука удара. Будто тело никуда в итоге и не упало. Дед посмотрел вниз, но ничего не разглядел. Возможно, темнота шевелилась. Возможно, дедовское сердце вот-вот выскочит из груди.

Он вернулся к машине и минут двадцать отмывал задние сиденья, стараясь не смотреть на сверток, лежащий спереди. Менял воду, которая сначала была темно-красной, потом сделалась розовой, а затем и вовсе посветлела.

Тут вышла бабка, позвала. Ленка очнулась – шипела и царапалась, просила помощи. Кажется, бредила. Дед склонился над ней, дал воды из спешно протянутого бабкой стакана. Спросил шепотом:

– Что делать с девочкой? Что мне с ней делать?

Глаза Ленки – до этого беспорядочно мечущиеся в глазницах, вдруг вперились в деда.

– Забыть о ней надо, – сказала Ленка. – Навсегда!

– Это твой выбор, – сказал дед.

– Я знаю. Сделай так.

Спустя секунду-две она снова заметалась в бреду, принялась кашлять кровью, просила помощи, чтобы кто-нибудь пришел, чтобы Пашка перестал бить, бить, бить…

…Дед шел в сторону колодца, когда из района приехала наконец скорая помощь. Он слышал, как бабка переговаривается с медиками, повторяя сочиненную историю. Дед свернул за дом, и мир вокруг снова окутала тяжелая жаркая тишина.

В колодце было черно. Сердце выпрыгивало из груди. Вот бы свалиться и больше никогда не вставать.

Пальцы не слушались, не хотели разжиматься. Со свертка капала кровь.

Наконец – сделал то, что должен. Не услышал вновь ни всплеска, ни звуков удара. Постоял у колодца, в прохладной тени деревьев, бессмысленно разглядывая голубое небо. Медленно побрел обратно, во двор.

Ленку как раз выносили из дома. Она металась и кричала, звала на помощь. Хорошо, что в малолюдной деревне мало кто услышит ее крики. Дед прислонился к винограднику, запустив руки в карманы, чтобы никто не видел, как трясутся от напряжения пальцы.

После того дня он несколько дней не мог спать. Бродил по тихому дому, терзаясь мыслью, которая не давала покоя: шевелился ли сверток в его руках, или просто показалось?