Он вдохнул воздух у моей щеки, расцепил сплетенные пальцы и отступил на шаг. Я больше не ощущала спиной его груди, не чувствовала его тепла. Разочарование – вот все, что осталось от его прикосновений. Мы молча дошли до машины, он открыл дверцу – ни жеста, ни малейшей попытки прикоснуться ко мне, скучающий взгляд человека, исполнившего свой долг. Меня спасли от меня самой! Может быть, надо было оставить неразумную кузину Танюши в покое, не стремиться защитить и уберечь? От кого? Меня нужно спасать от рыжего доктора, ведущего себя более чем странно: трепетно обнимающего на глазах потенциального соперника и почти зевающего наедине с отбитой жертвой. Зачем отбил? Кому?

– Спасибо за испорченный вечер, – произнесла я, выходя у своего дома из машины.

– Не за что, – бросил он, сощурив глаза. – Вам, конечно, хотелось романтики…

– И этого тоже.

– Может, отвезти обратно? – Он с готовностью распахнул дверцу и добавил раздраженно: – Думаю, веселье в самом разгаре.

– Спасибо. Обойдусь без вашей помощи.

Он уехал! Просто сел в машину и уехал.

В последнее время Фибка появляется лишь в самых исключительных случаях: ему не до меня. Похоже, Домбровского никогда не мучают воспоминания, трогательная ностальгия по ушедшим временам – наш с Инкой удел. Фибка смотрит исключительно вперед, шагает семимильными шагами по пути взросления и возмужания. Ему надоело быть младшим в нашей троице. Он бьет себя в грудь кулаком и каждый день доказывает окружающим (женщинам и девушкам), что он мужчина зрелый и опытный.

– Не будь такой жадиной…

– Моя уважаемая соседка, многодетная мать, пригрозила полицией нравов, если не перестану таскать мужиков и устраивать оргии (цитата), – попыталась я отделаться от надоедливого Домбровского, который битых пятнадцать минут пытался разжалобить меня.

– Не может быть, – заорал Фибка.

– Что ты так резвишься? Она не шутит! Самое отвратительное, что, по ее мнению, это я ору как сумасшедшая, сливаясь с тобой…

– Класс! – он плюхнулся на рабочий стол, бесцеремонно отодвинув в сторону мои вещи и прикусив нижнюю губу, пытался сделать вид, что усиленно над чем-то задумался.

Я рассердилась. Всякой шутке есть предел. Моему драгоценному другу детства наплевать на все. А мне нет.

– Только не говори, что никогда не представляла себе такую картинку, – рявкнул, встрепенувшись, Фибка.

– Еще чего! Меня тошнит от одной только мысли о поцелуе с приятелем по песочнице. Совсем с ума сошел! – перешла я на крик и спихнула его со стола. – Уноси ноги, пока не треснула тебя линейкой по лбу. – В этот момент я не шутила и не понадобилось повторять дважды. Он прекрасно знает, что дразнить меня в некоторых случаях, а сейчас был именно такой, небезопасно.

К обеду он пришел мириться, хлопнулся на колени между столами и протянул шоколадку. Кукин прошипел: «Шут гороховый», забился в угол широкого подоконника и усиленно старался делать вид, что читает.

– Мир? – Он тут же развернул шоколадку и откусил половину. – Ты все равно шоколад не ешь.

С ним бесполезно спорить, его не переделать. Какое счастье, что у меня нет братца, похожего на это сексуально озабоченное чудовище, на этого прилипалу и мастера клянчить ключи от пустующих комнат. Я отдала ему ключ, процедив традиционное «в последний раз».

– Сдай мне жилплощадь, и я буду исправно платить и защищать тебя от многодетных соседок.

– Тогда ты поселишься над моей головой навсегда и повесишь красный фонарь на лестнице и я не смогу избавиться от тебя, как от Танюши с Валюшей, – кивнула головой. – Кстати, знаешь, чем кончил Казанова? Серая картонка в левом углу, на французском. Словарь одолжить?

– Какая ты сегодня добрая, – передразнил Фибка и положил на стол два билета. – Если бы не твой отвратительный характер, сводил бы тебя в театр. А теперь топай сама.

– Спасибо, друг, – ответила я с вызовом.

Фибка сделал на прощание ручкой и направился к двери.

– Когда она орет, клади ей подушку на лицо, – посоветовала я вслед.

Домбровский послал в ответ воздушный поцелуй и с серьезной миной произнес:

– Я тебя тоже люблю.

Кукин посмотрел на меня с осуждением, пробормотал что-то про падение нравов, испорченность золотой молодежи и бедных честных тружеников, которые вынуждены мириться с детками больших родителей…

– Собирайся, – сказала я Инке, – Домбровский купил у меня кровать за два билета на «Собаку». Пойдем?

Инка взвизгнула в трубку. Потом заохала:

– Я не одета… А кавалеры будут?

– А как же! Ты – мой, я – твой.

– Заманчиво!

Мы договорились о встрече. Ехать переодеваться было уже поздно. Я повязала дежурный шарфик на шею из волшебной сумочки и распустила волосы. Волшебная сумочка – идея моей мамочки, которая выражается кратко и весьма воинственно: не дай застать себя врасплох, что означает запасные шарфики-косыночки, немнущийся пуловер нейтральной расцветки (кофе всегда проливается, а крем из пирожных выдавливается исключительно на блузку), пара чулок. Еще один девиз мамочки: «У женщины должны быть в порядке две вещи: голова и ноги». В детстве я с трепетом следила за ритуалом одевания, продуманного до мелочей, примечала каждую деталь, мечтая стать такой же замечательной, красивой. Увы, второй такой потрясающей мамочки из меня не получилось. Я росла как мальчишка с вечно разбитыми коленями и синяками. Процесс подготовки к выходу из дома был слишком долог и утомителен, я просто не могла усидеть до конца. Мамочка снисходительно трепала чадо по щеке и говорила папочке: «Вся в тебя», тут же забывая о моем существовании. А когда вспомнила – оказалось, время ушло, из угловатого подростка выросла нелюдимая девушка, страдающая от назойливости окружающих, выдумавшая себе глухоту и спекулировавшая ею. Мамочка всегда была уверена, что никакой болезни нет, это просто трюк, попытка обратить на себя внимание. Она пыталась наладить со мной доверительные отношения, делилась маленькими женскими секретами, покупала дорогие вещи, таскала за собой на приемы, премьеры и званые обеды. Что-то из запоздалых мамочкиных уроков засело, зацепилось в сознании против моей воли, как эта сумочка-выручалочка.

Инка топталась у театра. Перекладывая из руки в руку зонтик.

– Ну, где ты?

– Прости, больше не буду.

– Я бы тысячу раз смоталась домой переодеться…

– Не ворчи. Пойдем лучше поедим где-нибудь.

Настроение Инки моментально улучшилось:

– Умираю от голода.

Она схватила меня за руку и, выставив в сторону проезжающих машин зонтик, как регулировщик, зашагала через дорогу.

– Бесстрашная ты моя, нас однажды задавит кто-нибудь…

– Ничего подобного, у меня все под контролем.

Инка всегда так воинственно настроена, с нею не страшно, она мой самый надежный кавалер и защитник.

– Ничего поблизости нет, кроме этой забегаловки, – сказала она, ткнув пальцем в ресторан со швейцаром в бордовой ливрее в дверях. – У тебя деньги есть?

– Есть.

– А что, сегодня первое число? – с глупым выражением лица спросила саму себя и хлопнула ладошкой по лбу: – Совсем старая стала.

Инка гордится тем, что живет на собственным трудом заработанные деньги, а меня время от времени дразнит, приметив новую вещь или получив приглашение пообедать.

– Я разбогатею, вот посмотришь, – грозится она вечно.

Что посмотрим? Куда посмотрим? Инка время от времени взбрыкивает, становится сердитой, даже злой, потом отходит, говоря «родителей не выбирают», намекая на мое розово-пушистое детство с папой-мамой и материальную поддержку, мучаясь иногда приступами сиротства. Ее разбежавшиеся родители поначалу перебрасывали друг дружке любимое чадо, а потом, обзаведясь новыми семьями, просто подкинули бабке. Она никогда ни в чем не нуждалась, начиная от шмоток и заканчивая уроками музыки, но всегда чувствовала себя не в своей тарелке, попадая в семьи вроде моей или Фибкиной. А потом и вовсе осталась одна, без многочисленных родственников, которые, изображая Великое переселение народов, все до единого свалили за кордон (цитата).