Маркел печально улыбнулся, огонь костра высветил его редко посаженные зубы. Разминая сведенные судорогой ноги, сказал:

– Да-a, брат Кузьма, воистину времечко каленым ядром над нашими головами прогудело… И не думали, не гадали мы, в Хиве сидючи, что придет час послужить самолично царю-батюшке да за народ бедный, быть может, головы положить… Хотя тебе это и не впервой, бунтовал уже против своего заводчика Никиты Демидова под Калугой. Даст бог, дойдем до твоего села Ромоданова, позрим, каково там житье-бытье у приписных мужиков…

Тимошка отвернул лицо от горького дыма, увидел поодаль цепь дозорных костров вокруг походного стана. Еще дальше едва угадывалась темная пойма реки Яика и еле светились редкие огни затаившегося ночного Яицкого городка. А еще дальше на север, где-то в сплошной тьме, пролег тракт на Самару.

«Дедушка, поди, теперь убивается моим проступком… Зато я близ Устиньюшки останусь да около государя. Ну, ежели службу какую задаст иль в сражении чем ни то потрафить выпадет счастливый случай, паду батюшке-государю в ноги, дозволения жениться на Устиньюшке испрошу. Думаю, не откажет. Вот только бы не сробеть, когда драться выпадет час…» – Лапнул себя по бокам, а при нем и кухонного ножа не оказалось!

Маркел Опоркин, заметив, как Тимошка ощупывает себя, полюбопытствовал:

– Что загрустил, Тимоша? Негоже это, брат! Гибали мы вязовую дугу, согнем и ветловую!

– Не снаряжен я для государевой службы…

– Не велика печаль! – тут же заверил его старший Опоркин. – Завтра поутру приоденем тебя в казацкую обнову. И пику хвостатую да саблю острую дадим. А там, глядишь, и пистоль с ружьем раздобудем. Негоже тебе в таком-то купеческом обличье средь военного лагеря проживать, еще примут за подлащика да стрельнут спьяну…

Тимошка с благодарностью пожал дяде Маркелу широкую руку, а отужинав, улегся спать на рядне близ костра с радостными мыслями о возможной скорой встрече с Устиньюшкой Кузнецовой. И печалился одновременно, что доставил столько огорчений любимому деду Даниле.

От Яицкого городка успели отъехать версты три-четыре, не более, когда Данила Рукавкин резко остановил коней, спрыгнул с воза.

– Герасим! – крикнул он старого друга-помощника. – Дале поезжай один! И жди меня с возами на Иргизском умете. – Данила поспешно отвязал пристяжную соловую кобылу, попросил Герасима: – Помоги седло надеть.

Рыжебородый Герасим, прихрамывая, обошел воз, снял с задка седло, перекинул левым стременем к Даниле. Затянул ремни, проверил – надежно ли. Осмелился спросить, безбожно шепелявя:

– Вернешьша, Данила, в Яишкий городок?

– Надобно поискать Тимошу. Не сложил бы голову неразумную: дитя ведь малосмышленое для жизни такой суматошной, даром что в плечах добрый молодец. Только ты, Герасим, о том никому ни слова. Иначе изловят потом Тимошу, запытают до смерти за измену матушке-государыне.

– О том и прошить не надобно, Данила, не первый год жнаешь меня. Жа товары не бешпокойша – на тюках шпать буду, а уберегу.

– Возьми на прокорм себе и коням. – Данила протянул кошель с серебром. – Уметчику Перфилу скажешь, что Тимоша приболел, а я при нем засиделся. Товары же отослал с тобой ради бережения, да не пограбили бы мятежники.

Герасим сказал, что он все уразумел, привязал задних коней поводьями к переднему возу, положил Данилово ружье себе на колени и, не оглядываясь, погнал коней вслед за уехавшими на добрую версту вперед самарцами.

Данила легко, в свои шестьдесят пять лет, влез в седло и тронул соловую кобылу под бока стременами.

В Яицкий городок въехал с северной стороны под пушечную пальбу за рекой Наганом: это майор Наумов, озлясь на измену казаков, повелел стрелять бомбами в скопище вокруг новоявленного императора или самозванца Емельяна Пугачева – о том он и сам толком не мог себе сказать.

Хозяин постоялого двора, приняв лошадь, отвел ее в конюшню. Потом вышел во двор, прислушался к пальбе, горестно покачал головой.

– Во, сошлись два воителя – один невесть откуда взялся, другой свой, доморощенный. Покатятся теперь по степи казацкие головушки наобгонки с перекати-полем. Воистину, дурак с дураком съедутся, – инда лошади сдуреют! Ну чего людям мирно не живется, а? – И неожиданно спросил: – Завтракать будешь, Данила?

– До еды ли, Поликарп! Надежно ли в городе? Не шалит ли здешняя беднота?

– В кремле Симонов сидит весьма крепко. С ним солдаты и казаки старшинской стороны с Мартемьяном Михайловичем Бородиным. А войсковой стороны казаки либо уже переметнулись к самозванцу, либо здесь, в городе, ждут удобного часу… А где же товары твои, Данила?

– Укрыл я товар, – односложно ответил Данила. – Вот утихнет баталия, тогда и открою лавку. А пока не до торгов.

– И то, – согласился Поликарп. Перекрестился – за рекой снова пушки: бух-бух-бух! – Будь спокоен, за кобылкой догляжу. А обед на тебя сготовить аль как?

– Сготовь попозже. Пойду на кручу, гляну на новоявленного из степи императора…

– Блажная собака и на владыку лает, – снова осерчал на зачинателя смуты хозяин постоялого двора. – Воистину, новым Мамаем пройдет сей самозванец по Руси… А нам с тобой от этой смуты одни убытки. Так я на обед поболе накажу хозяйке для тебя, Данила, готовить. Уговорились?

Данила кивнул головой, горько усмехнулся. «Ему про дело, а он про козу белу! Тут всей России потрясение начинается, а ему как бы обеденные копейки не упустить. Эх, люди, люди», – огорчился Данила, покинул постоялый двор и пыльной улицей, мимо дома Кузнецовых – пусто на подворье, даже уличные ставни закрыты, – прошел на берег Чагана.

– Ишь ты! Чисто копошливое воробьё стреху облепили, – удивился Данила, заметив, что едва ли не все ребятишки, а то и отроки – да и иные отчаянные девицы – густо обсели причаганский берег, страстно, с криками и оханьем, переживая за сражение, которое происходило по ту сторону реки.

Неподалеку от Данилы, за кустами волчьей ягоды, взвизгивала от отчаяния стайка девиц, и среди них Устинья Кузнецова. Молоденькая казачка закусила в белых зубах конец платка и вздрагивала молча, когда черным дымом бухали пушки.

– Не страшись, Устинья, – негромко обмолвился Данила. – Бомбы, к счастью, не в город летят, а вон в тех удалых молодцев.

Устинья живо обернулась на его голос, вгляделась, узнала купца и в удивлении дернула черной бровью.

– Ныне поутру и мой внук Тимоша сбежал к тем удальцам, себе славы добывать, – так же негромко добавил Данила, перекрестился. Перекрестилась и казачка. Ответить не успела – подруги подхватились с места и побежали к мосту, встречать возвращающихся казаков.

Данила успел заметить, как справа от брода ушла на юг, к самозванцу, сильная команда яицких казаков, потом видел уход мятежного воинства от городка, видел бесславный возврат в земляной кремль майора Наумова и капитана Крылова. И под тревожный набат колокола каменного собора безуспешно пытался уснуть с думой о завтрашнем дне и о новом приступе к городу назвавшегося царем Петра Федоровича.

Но ни на завтра, ни через день войско самозваного царя под Яицким городком не появлялось, зато пришли вести, что форпосты в сторону Оренбурга – Гниловский, Генварцевский, Кирсановский и Иртецкий – сдались самозванцу без всякого сражения, а казаки с пушками все до единого влились в мятежное воинство, изрядно усилив его таким образом.

Данила сокрушался, сидя на постоялом дворе у Поликарпа, не находил себе места в притихшем Яицком городке. Видел, как к Симонову прибегали из Оренбурга курьеры через киргиз-кайсацкую сторону, а с расспросами лезть остерегался – еще пристанут с допросом, не тайный ли он от злодея доглядчик?

Где же теперь искать Тимошу? Куда улетел мой соколик неоперившийся вслед за матерым орлом? Сдюжит ли такой поход? Уцелеет ли в постоянных баталиях, в погоне за славою? Ох, горе, горе мне, старому! Что скажу Алексею, коль, не приведи господь, сгибнет Тимоша! Да и себя до скончания века не прощу, не отмолить греха тяжкого…»