Роты четко помаршировали в казарму внутри земляной крепости.

Данила попридержал Петра Хопренина, сказал, лишь бы не молчать, до того тяжко стало у него на душе в эту минуту:

– Видишь, Петр, с какой силой остался наш комендант? Полета стариков да малолеток. Случись беда…

– Беды над нами не будет, караванный старшина, – успокоил его Петр Хопренин. – Генерал Кар да этот полковник с двух сторон идут на Оренбург. Да и у губернатора солдат не так уж мало… Глядишь, недели через две все и утихнет на Яике.

– Дай бог, – непроизвольно поддакнул Данила, тут же обругал себя мысленно старым дураком, простился с отставным ротмистром и свернул к лавке: солдатам воевать, а купцу торговать. Но мыслями он был там, с попавшим в беду внуком.

«Не привели бы моего Тимошу в кандалах да с рваными ноздрями на позорище перед всеми самарцами… Господи, чего это я, старый сыч, раскаркался над своей кровинушкой! Сыну Алексею до сих пор не отписал, что Тимоша переметнулся к… будто бы беглому казаку… О-хо-хо, метаться тебе, Данила, как бедному пасынку: в лесу медведь, а дома мачеха, и где лучше, сам Господь не знает».

Данила открыл ставни, глянул через крошечное окно: холодный ветер трепал на площади полы кафтанов у расходившихся по домам самарских жителей, а стало быть, и торга ждать нечего.

«Побреду к себе, чтоб не маячить у коменданта Балахонцева перед глазами при сборах воинства, – решил Данила и повесил на дверь лавки тяжелый замок. – Только бы не ткнуться Тимоше в каком сражении с самарским офицерами – враз признают и оповестят о его измене матушке-государыне…»

Илья Кутузов едва выбрал десять минут забежать в дом коменданта Балахонцева проститься с Анфисой Ивановной и ее матушкой Евдокией Богдановной.

– Уезжаете, батюшка мой? – Комендантша оторвалась от рукоделия: вязала теплый длинный шарф. Поднялась с резного стула навстречу молодому человеку.

– Так точно, матушка Евдокия Богдановна, – четко, будто самому коменданту, отрапортовал подпоручик, а глазами покосил на приоткрытую дверь в девичью комнату. – Господин полковник Чернышев берет меня и мою полуроту Нижегородского батальона сикурсовать осажденному Оренбургу. – И тяжкий вздох, адресованный той, за приоткрытой дверью. – Как знать, какова судьба нам выпадет?

– Таков ваш удел, батенька мой, за матушку-государыню живота не жалеть, – назидательно проговорила комендантша и громко позвала дочь: – Слышь-ка, Анфиса Ивановна! Господин подпоручик уезжает на войну, проститься пришел. Чать, к тебе его вздохи сердешные, а не ко мне.

– Маменька, я не собрана… – донесся из девичьей нежный, от волнения прерывистый голосок. И легкий шелест платья, переодеваемого на барышне – горничная девка ступала около Анфисы Ивановны тяжелыми башмаками, что-то мычала, набрав, должно быть, в зубы шпилек да булавок.

– Выдь скоро, не на бал звать приехали! – Комендантша посуровела голосом. – У господина подпоручика всякая минута сочтена. Вона, уже, глядь, солдатушки в санях, а казаки да калмыки верхом по улице потянулись. Ну же!

А в ответ опять нежнейшее, с придыхом, воркование:

– Иду, маменька.

Илья Кутузов, не опасаясь вызвать неудовольствие суровой нравом Евдокии Богдановны, опустился перед Анфисой Ивановной на колено, поймал надушенную ручку и страстно припал к ней, щекоча мягкие девичьи пальчики жесткими усами.

– Ах, право, при маменьке! – Анфиса Ивановна залилась румянцем, потянула, но не столь решительно, офицером плененную ручку. Из девичьей, высунувшись, любопытствовала молоденькая чернявая – из калмычек – горничная, во все раскосые шалые глаза пялясь на красивого кавалера.

– При маменьке-то и можно, – вновь назидательно изрекла Евдокия Богдановна. Подошла к молодым. Илья Кутузов проворно встал, отступил от Анфисы Ивановны на шаг. – Ивану Кондратьевичу вязала, а Господь судил ему в Самаре остаться. Возьми, Анфисушка, повяжи господину подпоручику саморучно сей шарфик, ему в стужу теплее от того будет. – И упрятала в морщинках худощавого лица явившуюся было из-под сердца материнскую нежность к возможному суженому единственной дочери.

Илья Кутузов был тронут словами комендантши, принял их как знак материнского благословления.

– Премного благодарен вам, Евдокия Богдановна, за ваше внимание и заботу. А коль жив буду, по возвращении…

Комендантша прервала его:

– Ступай, батюшка мой. Вона уже и пушки в гору потащили. – За окном громко кричали ездовые. Сани с пушками ползли юзом по наклонной улице. – А коль жив возвернешься, то и доскажешь недосказанное. Храни вас Господь от воровской пули и сабли… Лихой народ эти яицкие казаки. – И, перекрестив подпоручика, она поцеловала его в лоб, а потом решительно развернула к двери: – С богом, батюшка мой.

Илья Кутузов вышел на крыльцо, не вдевая ногу в стремя, подскочил и легко очутился в холодном кожаном седле, вдел ноги в стремена и погнал коня проулком догонять полуроту.

У присыпанного снегом рва земляной крепости, прощаясь, Илья Кутузов шпагой отсалютовал капитану Балахонцеву и поручику Счепачеву, а потом пристроился в хвосте конной свиты полковника Чернышева, между волжскими казаками и санями с пушками.

Капитан Иван Ружевский, толстенький и весьма нахальный с провинциальными барышнями, не удержался от насмешки над молодым подпоручиком:

– Задержала, задержала нашего Аполлона местная Афродита. Еле вырвался из ее пламенных объятий. Так на сражение не собираются, господин подпоручик! Когда сердце воина мягче пареной репы от дамских слез, не ждать твердости руки и верного выпада шпагой…

Илья Кутузов хотел было ответить такой же едкой шуткой в адрес любителя иных, не ратных, побед, но майор Естифеев прервал пустой разговор:

– Не слушай, солдат, где куры кудахчут, а слушай, где пушки бьют! Сражение-то и покажет весьма скоро, кто с каким сердцем. А перед дамами мы все одинаково неустрашимы и безумно отважны…

Илья Кутузов, меняя тему разговора, спросил капитана Ружевского, весь ли их батальон выступил из Симбирска. Ружевский ответил, что при новом симбирском коменданте осталось совсем мало солдат. К тому же, добавил капитан тихо, как большую тайну, полковник Чернышев отправил от себя на санях сто семьдесят гренадер на усиление корпуса генерал-майора Кара.

– Кто же с теми гренадерами выехал?

– Поручик Карташев. Опасение у меня есть, любезный друг, – снова прошептал Ружевский, перейдя на дружеско-покровительный тон, – что припоздаем мы со своим сикурсом к Оренбургу… Генерал Кар с гренадерами да с башкирской конницей прежде нас подступит к городу, побьет тех воров, а самозванца Емельку Пугачева в железа забьет. То-то нам в обиду будет узнать об этом! Посмеются над нами, скажут, что гонялись мы в поле за ветром, а другие тем часом вора в атаке держали и побили.

Илья Кутузов, слушая беспечного Ружевского, в сомнении покачал головой, высказался:

– Генерал Рейнсдорп при изрядной воинской силе состоит, а отбить того самозванца никак не может. Знать, господа офицеры, не так он и слаб, тот Емелька Пугачев…

Миновали Борскую крепость без всяких окрест признаков мужицкого волнения, а в Бузулукской крепости, когда господа офицеры корпуса и местного гарнизона сошлись на скромный в виду военного времени ужин в доме коменданта подполковника Данилы Вульфа, застолье было нежданно прервано приходом караульного сержанта.

– Чего тебе, братец? – будто и не начальник к подчиненному, ласково обратился слабохарактерный комендант крепости к промерзшему сержанту и торопливо мазнул салфеткой по усам – жареную курицу на время пришлось отложить.

– К вашему высокоблагородию рвется для беседы какой-то, похоже, сумасшедший поп! – Сержант вытянулся в струнку, став треухом выше дверной притолоки. – Сказывает, спешные вести принес из деревень, погромленных мужицкими воровскими шайками.

Офицеры враз притихли, уставясь десятком настороженных, любопытных или насмешливых глаз на сержанта: откуда здесь, в такой дали от Оренбурга, быть воровским шайкам? Должно, с перепою принял тот поп случайный пожар в деревне за разбойный налет и поджог.