Литмир - Электронная Библиотека
A
A

...Но зачем тогда отделы,

И начальства корпус целый,

И другая канитель?

Тот взглянул на друга хмуро,

Головой повел:

- Нельзя.

- Почему?

- Номенклатура.

И примолкнули друзья.

Теркин сбился, огорошен

Точно словом нехорошим,

Все же дальше тянет нить,

Развивая тему:

- Ну, хотя бы сократить

Данную Систему?..

...Невозможно упредить,

Где начет, где вычет.

Словом, чтобы сократить,

Нужно увеличить...

В последующие месяцы и годы некоторые слова, речения, строфы поэмы стали жить сами по себе, так же, как в прошлом веке жили строфы, речения из комедии "Горе от ума".

Летом 1963 года Твардовский прочитал эту поэму на даче у Хрущева в присутствии иностранных гостей: Симоны де Бовуар, Сартра, Энценсбергера. По разрешению Хрущева "Теркин на том свете" был напечатан в "Известиях" и в "Новом мире". Это был новый вариант, значительно измененный по сравнению с тем, который был у нас в тетрадке, но отнюдь не смягченный.

Печатать разрешили, вероятно потому, что поэма-сказка должна была восприниматься как еще одно разоблачение "культового" прошлого. Так толковались некоторые строфы, например, допрос, который учиняет Теркину потусторонний "Стол Проверки". В дополнительных строфах 63-го года названы своими именами зловещие приметы именно сталинской поры:

Постигаю мир иной.

- Там отдел у нас Особый,

Так что лучше стороной...

...Там рядами, по годам

Шли в строю незримом

Колыма и Магадан,

Воркута с Нарымом.

...Теркин вовсе помрачнел.

Невдомек мне словно,

Что Особый наш отдел

За самим Верховным.

...Устроитель всех судеб,

Он в Кремле при жизни склеп

Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

Но давно уж сам себе

Памятники ставит.

Мы воспринимали эту поэму как расчет с прошлым, как радостный, оттепельный поток, смывающий прах и плесень сталинской мертвечины.

Нас привлекало и непосредственное лирическое самовыражение Твардовского, поэта и редактора, который насмешливо-гневно расправляется со своими исконными врагами, с теми, кто топчет, душит, убивает живое слово.

Весь в поту, статейки правит,

Водит носом взад-вперед:

То свое словечко вставит,

То чужое зачеркнет.

То его отметит птичкой

Сам себе и Глав и Лит

То возьмет его в кавычки,

То опять же оголит.

Знать, в живых сидел в газете,

Дорожил большим постом,

Как привык на этом свете,

Так и мучится на том,

...Обсудить проект романа

Члены некие сошлись.

Этим членам все известно,

Что в романе быть должно,

Кто герой и то ли место

Для любви отведено.

...У нас избыток

Дураков, хоть пруд пруди,

Да каких еще набитых

Что в Системе, что в Сети.

...От иных запросишь чуру

И отставку не хотят.

Тех, как водится - в цензуру

На повышенный оклад.

Тогда, в начале 60-х годов, Твардовский осиливал и номенклатурных дураков, и многих умников-цензоров. Но позднее поэму "Теркин на том свете" уже не включали в сборники его стихов. Мертвые хватали живых - и самого Твардовского, и авторов его "Нового мира"...

...Умер Сталин. Умер Хрущев. Умер Брежнев. Умер Черненко. Умер Андропов... А мертвечина, из которой они вырастали, остается.

Что-то меняется, что-то отваливается. Но сохранно зловещее царство мнимостей, бесчеловечных и противочеловечных сил и прикрывающих их обрядов, условностей, ритуалов. И теркинская преисподняя - это все еще наш доныне существующий посюсторонний, повседневный быт и общественное бытие.

Перечитывая поэму почти 30 лет спустя после первой встречи с ней, мы прежде всего радостно ощущали ее вольное поэтическое дыхание, музыку русского стиха, чудотворную силу простых слов, которые создают зримые, слышимые, осязаемые образы.

И сегодня мы вновь убеждаемся - эта поэма шире сталинской и послесталинской преисподней. Из конкретных подробностей, из реальных обстоятельств и реальных характеров наших соотечественников, наших современников рождается и растет поэзия, воплотившая вселенские и всевременные сущности, начала и концы человеческого бытия:

...День мой вечности дороже,

Бесконечности любой...

Но вела, вела солдата

Сила жизни - наш ходатай

И заступник всех верней

Жизни бренной, небогатой

Золотым запасом дней.

Неодоленная преисподней сила рядового солдата Василия Теркина, который вопреки всем препятствиям вырвался, ушел от смерти, заворожила нас с первой же встречи.

Мы в те годы жили и свежими горькими воспоминаниями, и напряженной злобой дня, спорами, слухами, догадками, обещаниями. Иногда в шумной суете малые происшествия казались крупными событиями.

Но Теркин остался неизменно значителен. Он был знамением новых времен, он сулил победы, он побуждал обратиться к себе, понять, осмыслить свою личную ответственность за судьбу страны.

Один из авторов "Нового мира", молодой публицист и философ Юрий Карякин, высказал то, что мы думали и чувствовали:

"Одно из главных следствий разоблачения культа личности заключается в чрезвычайном обострении чувства ответственности каждого человека (и в особенности коммуниста, марксиста) за все, что его окружает, за все происходящее в мире. Мало признаться: "Не знал, а потому слепо верил". Труднее и несравненно важнее спокойно разобраться в том механизме собственного сознания, который "срабатывал определенным образом" в те годы и который надо перестраивать так, чтобы он уже никогда больше таким образом не "срабатывал". Освобождение от предрассудков культа личности - это не только правда о Сталине, но и правда о себе, о своих иллюзиях".

Р. В те годы мы все время жили "на людях". В квартирах друзей, знакомых и во всех наших временных пристанищах едва ли не ежевечерне собирались друзья и просто случайные знакомые или знакомые знакомых. Тогда возникло множество постоянных кружков.

Что такое кружок, дух кружка?

"По-моему, служить связью, центром целого круга людей - огромное дело, особенно в обществе разобщенном и скованном..." - писал Герцен. Так жили несколько поколений русских интеллигентов. Но в Советском Союзе в 30-х, и тем более в 40-х - начале 50-х, само понятие "кружковщина" стало не только бранным, но и угрожающим. Любое самочинное объединение могло оказаться подозрительным. Одной из явственных примет оттепели уже в самую раннюю пору, в пятьдесят четвертом, пятьдесят пятом годах были стихийно возникавшие, пестрые, аморфные компании, которые превращались в устойчивые содружества.

Л. Когда в декабре 54-го года я вышел из тюрьмы, то в первые недели меня это поразило, как нечто новое и неожиданное. В нескольких знакомых квартирах постоянно собирались люди - не столько для того, чтобы выпить, потанцевать, пофлиртовать, посплетничать, но, главным образом, поговорить, пообсуждать, "пообобщать". И это были не обычные "детские" разговоры, а серьезные рассказы, размышления вслух, споры. Говорили о новых книгах, спектаклях, выставках, но всего больше, всего увлеченнее - о жизни в стране, о политических переменах, о слухах. И всегда находились такие, как я, недавно освободившиеся из тюрем и лагерей. Нас подробно расспрашивали и нам рассказывали. Иногда кто-нибудь радостно замечал: "А ведь мы перестали думать о стукачах".

Р. Люди тянулись друг к другу. Образовывались как бы клетки новой общественной структуры. Впервые возникало настоящее общественное мнение. В квартирах, а тогда еще в комнатах коммунальных квартир, у столов, заставленных разнокалиберной посудой, за едой, которая чаще всего сводилась к водке с селедкой и винегретом, а потом к чаю с печеньем, происходили многочасовые роскошные пиршества мысли, создавались и оспаривались теории, ниспровергались старые авторитеты, утверждались новые. Разумеется, были постоянные темы, неисчерпаемые: Хрущев и Сталин... Пастернак, Дудинцев, Эренбург... цель и средства... Когда ЭТО началось? В 37-м, в 31-м, в 21-м? (До семнадцатого тогда еще не добрались.)

4
{"b":"63168","o":1}