Кожевников и Сучков попеременно говорили о напряженности международного положения, об угрозе реваншизма, о миролюбивой политике СССР и т. д.

Бёлль: "Я здесь постоянно слышу "реваншизм, реваншизм", но у вас совершенно неправильное представление о том, что у нас происходит. Говорить об угрозе реваншизма неверно. Существует международная напряженность. Существует взаимное недоверие. Но мы-то, писатели, должны знать, что в этом не может быть виновата одна сторона. Что до прошлой, до гитлеровской войны, - там все ясно, кто виноват. Но сегодня я считал бы нашу беседу бессмысленной, если бы не сказал, что у вас превратные представления о Федеративной Республике. Вина за напряженность не только на стороне Запада.

Я уже слышал от вас, что у вашей молодежи после двадцатого съезда партии возникли серьезные сомнения, как молодые люди допрашивали отцов, что и почему те делали в прошлом. Подобное бывало и у нас. Я уверен, что в СССР нет ни одного человека, который хотел бы войны. Мы знаем, что у вас погибло двадцать миллионов человек. Но и у нас там ни один нормальный человек не может хотеть войны. Разногласия между государствами нельзя малевать черно-белой краской.

Из дневников Л.

30 сентября. Воскресенье. Всех троих повезли в Ясную Поляну.

Накануне Генрих сказал: "Завтра я должен хоть на полчаса пойти в церковь. Как ты думаешь, по дороге это возможно?"

Я не сомневался, почти 200 километров. Тула - большой город.

Они вернулись очень поздно. Сегодня утром он встретил меня печально-сердито: "Мы проехали много деревень, городков. Ни одной открытой церкви. Развалины или склады. Ну и похозяйничали вы в своей стране".

(Бёлль, Герлах, Хагельштанге неделю провели в Ленинграде.)

12 октября. В доме Горького на Бронной. Водит молодая, пригожая, хорошо тренированная, бойко говорит по-английски.

Бёлль сумрачен. Задал, кажется, только один вопрос: долго ли здесь жил Горький? Переводчица заметила настроение. Показывая на огромное зеркало в спальне: "Алексей Максимович был очень недоволен, говорил: "Зачем это? Я ведь не балерина..." Он вообще был недоволен роскошью; но это подарок правительства".

Бёлль на улице: "Какой огосударствленный писатель. Он должен был быть очень несчастным".

Бёлль сердился. Ему звонили из посольства. В "Московской правде" сообщили, что он, Бёлль, "глава делегации", полностью одобряет внешнюю политику СССР и ГДР, признает границу на Одере - Нейссе и пр. "Какая глупая ложь. Все ложь. Вчера приходил кто-то из "Правды". Разговаривать я согласился, но сказал, чтобы ничего не публиковали, пока не покажут гранок".

...Молодой репортер из "Правды", развязный, самоуверенный, принес гранки интервью. Переводили Инга и я. Бёлль: "Почему опять "глава делегации", почему только я один? Ведь вы разговаривали и с господином Герлахом и с господином Хагельштанге? И если меня у вас читатели больше знают, это не означает, что вы можете писать неправду!.. Ничего этого я не говорил. Зачем вы придумываете? Я говорил, что я за мир, а не за мирную политику СССР. Я вообще не политик, а политика СССР вызывает у меня почти такие же опасения и сомнения, как и политика США... Я не мог сказать, что в Западной Германии господствует реваншизм и неонацизм. Я сказал, что у нас еще есть, к сожалению, неисправимые позавчерашние, что в головах и в душах некоторых людей сохранилось непреодоленное прошлое, но оно не господствует. И такие люди в меньшинстве. Они мне отвратительны, но и самые глупые не помышляют о реванше. И никто из нас не говорил, что мы одобряем предложения ГДР. Мы говорили, что хотим таких отношений между двумя немецкими государствами, чтобы люди могли беспрепятственно общаться друг с другом, что об этом нужно договариваться. Но я убежден, что руководители ГДР только мешают этому, не меньше, чем наши консерваторы на Западе. Вашу запись я не разрешаю публиковать. Я буду протестовать".

16 октября. Вчера проводили Бёлля. А ведь он первый настоящий пролетарский писатель, которого я узнал. Пролетарский писатель - когда-то похвала, почетное звание, а сейчас звучит насмешкой. Но Бёлль видит и войну, и мир глазами художника-пролетария, интеллигента-пролетария. Он добр как человек и художник, поэтому в нем нет той классовой ненависти, которая вызревает на зависти, на обозленности, на комплексах неполноценности. Ему просто отвратительны буржуи-стяжатели, буржуи-вояки, моралисты-ханжи, торгующие Богом, но отвратительны и псевдопролетарии, и псевдосоциалисты, и наши и гедеэровские.

* * *

В 1963 году Бёлль пригласил нас приехать в Кёльн, Этого нам не разрешили, но взамен позволили принять приглашение Берлинского Союза писателей. Мы сообщили о нашей поездке Бёллю.

28 февраля 1964 г. Берлин. Телеграмма от Генриха Бёлля. "Встретимся в Лейпциге на мессе в бюро встреч или у друзей в конвикте, Моцартштрассе, 10."

Из дневников Л.

4 марта. Лейпциг. Огромное помещение вроде вокзального зала ожидания: диваны, буфетные стойки, киоски. Бюро встреч. Девица с картотеками, кто кого ожидает. "Это писатель Бёлль? С Запада? Вы, советские, встречаетесь с западными?! Конечно, я знаю его книги, "И не сказал ни единого слова", и по радио слушала. Очень хороший писатель. Пожалуйста, если вы его встретите раньше, чем он ко мне подойдет, приведите его, я очень хочу его видеть". Ждали три часа. Он - первый немец, который так опоздал; пошли на Моцартштрассе, 10. Это иезуитский конвикт - "микромонастырь" с комнатами для приезжих. Две или три квартиры бельэтажа занимает патер Ковальский, не стар, худощав, остролиц. Он литературовед. В его комнате на одной стене распятие, картины, на евангельские сюжеты, на другой - книжные полки до потолка. На полках большие снимки: Брехт, Кафка, Тракль, Камю, Пастернак, Бенн, Толлер. Он писал диссертацию об экспрессионизме. "Почему в Москве так плохо относятся к экспрессионистам, ведь большинство - хорошие геноссен? И наш министр Бехер ведь тоже был экспрессионистом".

Бёлль приехал на машине с младшим сыном Винсентом, кареглазым, очень миловидным застенчивым толстяком, и племянником Гильбертом; этот постарше и побойчее.

5 марта. Ужинали в "Ауэрбахкеллер". Сводчатый подвал, деревянные столы. На стенах копии автографов Гёте: стихи, письма, какие-то счета и записки. Венгерское красное вино "Бычья кровь", тяжелое, густое. С нами еще Ганс Омен, журналист из Кёльна.

Бёлль: "Я впервые здесь. Понадобились московские друзья, чтобы я попал в "Ауэрбахкеллер". Впрочем, это не так уж парадоксально. У вас лучше знают Гёте, чем у нас. Никто из моих немецких друзей и знакомых еще не писал о Гёте, а ты уже написал книжку о "Фаусте". Значит, это естественно, что вы нас сюда привели".

Рассказываем ему, как ездили с Эрвином Штриттматером в Веймар: проехали поворот на автобане и добирались потом проселками через маленькие городки и деревни.

Бёлль: "Это вам очень повезло, такие городки и деревни - это и есть настоящая Германия. В Тюрингии осталось больше от настоящей Германии, чем на Западе... У нас война больше разрушила, а потом - экономическое чудо: разрушила модернизация. Разбогатевшие крестьяне сносили прекрасные старинные дома и строили "люкс-коробки" из стекла и бетона".

6 марта. Обедаем с Бёллями в "Интернационале". У входа много полицейских и атлетические парни в штатском. Густая сутолока. Наши паспорта и писательские билеты действуют. Оказывается, в одном из залов обедает Ульбрихт.

* * *

22 июля 1965 г. Приехал Генрих Бёлль с Аннемари и с сыновьями Винсентом и Рене. (Аннемари - милая, круглолицая, славянский облик. Ее девичья фамилия - Чех, предки из Богемии. Она для него первый читатель, главный редактор, первый критик. Рене - красавец, похож на итальянца или испанца.)

А мне через три дня в Берлин и Потсдам ехать, в Институт истории Национально-народной армии. Нужно проверять и дополнять их данные о немецких антифашистах в нашей армии.

Объясняю Бёллю, они пробудут весь август, значит, еще увидимся. Он понимает: "Ты должен ехать. И особенно важно в Потсдам. Там пошире открывай глаза".