— Будут и другие торосы, — прокричал я на ухо Ганзену. — Повыше этого. — Тот молча кивнул. Выражения его лица я не видел, да мне и незачем было его видеть. Он думал то же самое, что и я: мы ничего не сможем увидеть, потому что видеть нечего. Суонсон не поставил фонаря на окно овчарни, потому что «Дельфин» ушел под воду. Иначе его раздавило бы льдом.

В течение последующих двадцати минут мы пять раз поднимались на торосы и столько же раз спускались, при этом все больше расстраиваясь. Я вконец выбился из сил. Каждый шаг причинял мне мучительную боль. С Ганзеном дело обстояло еще хуже: он спотыкался и раскачивался из стороны в сторону, словно пьяный. Как врач, я сознавал, сколько энергии может таиться в обессилевшем человеке, энергии, которую он будет черпать, попав в экстремальные условия. Я понимал и другое: источник ее может иссякнуть. Мы действительно находились на грани срыва. И когда срыв этот произойдет, мы упадем под грядой торосов. Ну а уж безносая не заставит себя ждать.

Шестой торос едва не доконал нас. Забираться на него было несложно: ступеней и выступов хоть отбавляй. Просто нас оставили силы. И тут до меня дошло: измучились мы оттого, что это был самый высокий торос, который возник в центре приложения фантастической величины сил, где паковый лед вздыбился на высоту тридцати футов. Должно быть, подводная гряда на этом участке уходит на глубину двухсот футов.

Не дойдя шести футов до вершины тороса, мы оказались выше уровня, на который поднимался ледяной вихрь. Очутившись на самом верху, поддерживая друг друга, чтобы не упасть под напором ветра, мы посмотрели вниз. Зрелище было фантастическое. Мы увидели гигантское серовато-молочное море, в котором вьюном кружились снежные протуберанцы. И море это простиралось до самого горизонта. Подобно всем явлениям, наблюдаемым в столь высоких широтах, картина эта вселяла в наши сердца чувство ужаса. Нам казалось, что мы не на Земле, а на далекой незнакомой и давно остывшей планете.

Мы до рези в глазах вглядывались в западную часть горизонта. Но ничего не увидели. Ничего, кроме стылой пустыни. Посмотрев на север, мы повернулись на 180°. И снова не увидели ничего. У меня возникло такое ощущение, словно в жилах моих течет не кровь, а ледяная вода.

Подумав, что мы проскочили мимо субмарины, я стал изучать восточную часть горизонта. Задача была не из легких: от ветра на глаза наворачивались слезы. Еще хорошо, что ледяные иголки больше не впивались в лицо. Я снова посмотрел на восток. Еще и еще. Потом схватил Ганзена за руку:

— Посмотри вон туда. На норд-ост. С четверть мили отсюда, может, с пол-мили. Видишь что-нибудь?

Прищурившись, лейтенант несколько секунд вглядывался туда, куда я показал рукой. Потом покачал головой:

— Ни черта не вижу. А тебе что померещилось?

— Сам не знаю. Мне показалось тусклое светящееся пятно, которое почти незаметно на фоне штормовой пелены.

Прикрыв с боков глаза ладонями, Ганзен с полминуты вглядывался вдаль. Наконец сказал:

— Бесполезно. Ничего не вижу. У меня вот уже полчаса что-то неладно со зрением. Но мне даже не мерещится ничего.

Я отвернулся, чтобы дать отдых слезящимся глазам. Затем повернулся на восток.

— Черт побери, не скажу наверняка, что вижу что-то, но в то же время не исключаю такой возможности.

— А что там, по-твоему, может быть? — уныло спросил Ганзен. — Свет, что ли?

— Луч прожектора, направленный вверх. Пронзить эту пелену ему не под силу.

— Брось выдумывать, док, — устало проговорил офицер. — Чего человеку не привидится, когда он этого захочет. Кроме того, если это так, выходит, мы проскочили мимо «Дельфина». А это исключено.

— Ничуть. После тою как мы начали карабкаться на эти окаянные торосы, я перестал ориентироваться во времени и пространстве. Вполне возможно, что я что-то видел.

— И сейчас еще видишь? — безразличным голосом произнес старпом.

— Может, и у меня галлюцинации, — признался я. — И все-таки мне кажется, что я не ошибся.

— Пошли, док. Двинулись в путь.

— Куда?

— Сам не знаю. — Зубы моряка так стучали, что я с трудом разобрал его слова. — Думаю, это не имеет особого значения...

Внезапно из середины пригрезившегося мне светящегося пятна, в какой-то четверти мили от нас, взвилась ввысь ракета. Рассекая пелену ледяных иголок, она взлетела к чистому небу, волоча за собой шлейф рдеющих алым пламенем искр. Вот она поднялась на пятьсот, а то и все шестьсот футов и тотчас рассыпалась ослепительными пурпурными звездами, лениво устремившимися к земле. Подхваченные ветром, они летели в западном направлении и гасли одна за другой. После этого небо показалось еще холоднее и пустыннее.

— Ты и сейчас полагаешь, что не имеет большого значения, куда идти? — спросил я у Ганзена. — Или, может, не заметил этот крохотный огонек?

— Великолепнее этого зрелища маменькин сыночек Ганзен в жизни еще не видел и не увидит, — с благоговейным трепетом произнес лейтенант. И с этими словами шлепнул меня по спине. Да так, что чуть не сбил меня с ног. — Добрались, док! — завопил он. — Добрались. Теперь я стал силен, как десяток человек. Дом наш, милый дом, мы к тебе идем.

И через десять минут мы действительно очутились дома.

— Господи, красота-то какая! — вздохнул Ганзен, переводя довольный взгляд с командира на меня, с меня — на стакан, который держал в руках, затем на воду, капавшую с меховой парки на пол командирской каюты. — Как хорошо дома! Тепло, светло, уютно. А я уж думал, что никогда не вернусь на свой корабль. В ту самую минуту, когда вверх взлетела ракета, я осматривался вокруг, выбирая себе местечко, куда бы лечь и помереть. Кроме шуток, командир.

— А как доктор Карпентер? — улыбнулся Суонсон.

— У него в мозгу какой-то дефект, — заявил Ганзен. — Похоже, он не понимает, что такое сдаться. По-моему, он просто упрям как мул. Такой уж это народ.

Шутливый тон, перескакивание с предмета на предмет объяснялись вовсе не теми облегчением и расслабленностью, какие приходят на смену нервным перегрузкам и напряжению. Ганзен был не таков. Я это понимал, как понимал и Суонсон. Вернувшись почти двадцать минут назад, мы успели рассказать обо всем, что с нами произошло, лишний пар был выпущен, и все ждали счастливой развязки. Казалось, все встало на свои места. Но после того как напряжение было снято и все встало на свои места, появилось время поразмышлять о том, что же произошло. Я прекрасно понимал, что перед умственным взором Ганзена встает обугленная, бесформенная груда плоти — все, что осталось от моего брата. Он не хотел, чтобы я говорил об этом, и я его не осуждал. Он даже не хотел, чтобы я вспоминал о случившемся, хотя и понимал, что такое невозможно. Это в натуре у самых добрых людей, даже если внешне они жестки и циничны.

—Словом, вы оба можете считать себя самыми счастливыми людьми на свете, — улыбнулся Суонсон. — Ракета, которую вы увидели, была третьей и последней. Зато до этого мы устроили настоящий фейерверк, который продолжался около часа. Как полагаешь, старпом, Ролингс, Забринский и уцелевшие зимовщики сейчас в безопасности?

—Дня два о них можно не беспокоиться, — кивнул лейтенант. — С ними все в порядке. На станции холодина, добрая половина членов экспедиции нуждается в лечении, но живы будут.

—Вот и отлично. А у нас такие дела. Примерно пол-часа назад разводье перестало сужаться, но теперь это уже не важно. Можем погрузиться в любую минуту. Важно то, что мы обнаружили неполадку в эхоледомере. Повозиться придется, на устранение дефекта уйдет несколько часов. Но, думаю, надо дождаться, когда прибор исправят, а уж потом предпринимать какие-то шаги. Ваша идея выйти по счислению в заданную точку и пустить наугад торпеду мне не очень-то по душе. Раз дело не горит, лучше подождем, пока починят ледомер, затем изучим контур разводья и выстрелим в самую серединку. Если толщина льда не превышает пяти футов, отверстие пробьем без труда.

—Так будет лучше всего, — согласился Ганзен. Допив свое виски, он с трудом поднялся на ноги и потянулся. — Пойду вкалывать. Сколько торпед в рабочем состоянии?