— Я не хотел вас обидеть, док, — добродушно проговорил Забринский. — В королевском флоте служите?

— Откомандирован, я бы сказал.

— Сразу видно, — кивнул Ролингс. — А что это вас так в Арктику тянет, док? Там не очень жарко, могу вас заверить.

— А потому что людям на дрейфующей станции «Зет» может понадобиться срочная медицинская помощь. Тем, кто остался в живых, конечно.

— У нас свой медик есть. И он знает свое дело. Это вам не клистирная трубка со стетоскопом. Так о нашем костоправе пациенты отзываются.

— Он не костоправ, а врач, грубиян ты этакий, — назидательно проговорил Забринский.

— Я это и имел в виду, — стал оправдываться Ролингс. — Вырвалось. Ведь не каждый день с образованными людьми приходится разговаривать. Я хотел сказать, что у нас на субмарине с медобслуживанием все в порядке.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся я, — но у оставшихся в живых на льдине могут быть обморожены конечности. Может, и до гангрены дошло. А я специалист по этой части.

— Да неужто? — посмотрел на дно своей кружки Ролингс. — Когда это вы успели им заделаться?

Оторвав взгляд от окна, за которым сгущались сумерки, Ганзен миролюбиво заметил:

— Доктор Карпентер не подсудимый, а ты не прокурор, так что изволь заткнуться.

Такое панибратство между офицерами и их подчиненными, эта взаимная подначка, казавшаяся на первый взгляд фамильярностью, было для меня непривычным, хотя и знакомым явлением. Именно такие отношения устанавливаются среди членов экипажей бомбардировщиков, где каждый чувствует себя нужным и зависящим от своих товарищей. А мнимая недисциплинированность — это признак вовсе не распущенности, а спаянности, где всякий ценится не только как мастер своего дела, но и как личность. Кроме того, я понимал, что поведение моряков обусловлено определенными, хотя и неписаными правилами. Хотя на первый взгляд Ролингс и Забринский относились без должного почтения к лейтенанту Ганзену, существовала невидимая черта, которую ни тот, ни другой были не вправе переступить. Что же касается Ганзена, то, обращаясь к своим подчиненным, он старательно избегал изображать из себя большое начальство. И все-таки сразу было понятно, кто тут верховодит.

Перестав меня допрашивать, Ролингс и Забринский принялись бранить Шотландию вообще и Холи-Лох в частности, находя залив непригодным в качестве базы для подводных лодок. В это время мимо окон кафе промчался джип, пронзивший снопами света снежную круговерть. Умолкнув на полуслове, Ролингс вскочил, затем медленно опустился на стул.

— Час от часу не легче, — заявил он.

— Заметил, кто это? — спросил Ганзен.

— Энди-ковбой, кто же еще.

— Я этого не слышал, Ролингс, — ледяным тоном оборвал его лейтенант.

— Вице-адмирал ВМС США Джон Гарви, сэр.

— Энди-ковбой, скажет тоже, — усмехнулся Ганзен, посмотрев на меня. — Адмирал Гарви. Командующий военно-морскими силами США, входящими в состав вооруженных сил НАТО. Действительно, это очень любопытно. Что ему тут понадобилось?

— Третья мировая война разразилась, — сострил Ролингс. — Адмиралу впору пить свой мартини, а он вздумал...

— Он случайно не с вами прилетел из Ренфру на «птеродактиле»? — пристально взглянул на меня Ганзен.

— Нет.

— А вы с ним, случайно, не знакомы?

— Впервые слышу его имя.

— Дело тут нечистое, — буркнул под нос Ганзен.

Прошло несколько минут. Лейтенант и его подчиненные безуспешно пытались установить, зачем сюда пожаловал адмирал. В этот момент открылась дверь и в помещение ворвался снежный вихрь. К столику, за которым мы сидели, подошел моряк в синей куртке:

— Я от командира, лейтенант. Он просит доставить доктора Карпентера к нему в каюту.

Кивнув, Ганзен поднялся и первым вышел из здания. Пурга начала стихать. Стемнело, несшийся с севера студеный ветер хлестал в лицо. У ближайшего трапа лейтенант остановился, подождав, пока члены экипажа и рабочие верфи, на фоне залитого светом снега похожие на призраков, опустят в носовой люк торпеду. Потом направился к кормовому трапу. Мы стали спускаться следом за ним.

— Осторожней, док. Тут скользко, — предупредил меня снизу Ганзен.

Так оно и оказалось. Мне не хотелось очутиться в ледяной воде залива, и я постарался не упасть. Миновав брезентовый тамбур перед кормовым люком, по крутому трапу мы спустились вниз и очутились в сверкающем чистотой машинном отсеке, битком набитом выкрашенными в шаровый цвет механизмами, панелями приборов и освещенном лампами дневного света.

— А почему глаза мне не завязали, лейтенант? — по-интересовался я.

— Зачем? — усмехнулся офицер. — Если ты свой человек, это ни к чему. Если чужой — тоже ни к чему. Никому рассказать об увиденном не сумеешь: ведь ближайшие несколько лет тебе придется смотреть на свет сквозь решетку.

Доводы были убедительными. Я пошел следом за Ганзеном, неслышно ступая по черному резиновому настилу мимо огромных механизмов, в которых я без труда узнал электроэнергетические турбогенераторные установки. Снова ряды приборов, дверь, затем тридцатифутовый узкий проход. Когда я шел по коридору, то ощущал, как вибрирует под ногами палуба. Где-то поблизости должен находиться реакторный отсек субмарины. В палубе коридора я заметил тяжелые круглые крышки. Они, очевидно, закрывали люки для осмотра реактора.

В конце коридора мы уперлись в прочную, надежно задраенную дверь. Открыв ее, попали в центральный пост. Слева находилась радиорубка, направо — целая батарея механизмов и панелей, неизвестно для чего предназначенных, впереди — большой стол для прокладки курса. За ним, в центре помещения, располагались кожухи выдвижных устройств, дальше — перископная рубка со спаренным перископом. Центральный пост был в два раза больше КП любой дизельной подводной лодки; и все же каждый квадратный дюйм пространства был занят каким- нибудь хитроумным механизмом или устройством. Не было видно даже подволока: над головой, повсюду, куда хватал взгляд, проходили переплетения всевозможных кабелей и трубопроводы.

Левая передняя часть центрального поста ничем не отличалась от пульта управления современного многомоторного реактивного лайнера. Я заметил две колонки управления, какие мы видим в самолетах, а напротив них — ряды калиброванных шкал, защищенных козырьками. Перед колонками два мягких кожаных кресла, снабженных ремнями безопасности. Какую же тряску приходится переносить подводному крейсеру, если операторы вынуждены пристегиваться?

Напротив площадки с приборами управления, через проход, находилась вторая рубка. Каково ее предназначение, я так и не понял. Ганзен, торопливо шагавший по коридору, внезапно остановился у первой налево двери и постучался. Дверь открыл капитан третьего ранга Суонсон.

— А, это вы. Простите, что заставили вас ждать, доктор Карпентер. В шесть тридцать отплываем, Джон, — обратился командир к Ганзену. — Успеешь подготовиться к походу?

— Смотря как пойдет погрузка торпед, командир.

— Берем только шесть штук.

Старпом удивленно поднял брови, но промолчал.

— Зарядить торпедные аппараты? — поинтересовался он.

— Нет, пусть разместят их на стеллажах. Необходимо произвести кое-какие профилактические работы.

— Запасных не будем брать?

— Не будем.

Кивнув, Ганзен вышел. Суонсон пригласил меня в каюту и закрыл за собой дверь.

Командирская каюта была лишь немногим просторнее телефонной будки. Складная койка, утапливаемый в переборку умывальник, небольшой письменный стол, складной стул, рундук, над койкой — репитеры приборов. И все. Если бы вам вздумалось станцевать здесь твист, то, не удаляясь от центра каюты, вы получили бы переломы сразу в десятке мест.

— Доктор Карпентер, — проговорил Суонсон, — хочу познакомить вас с адмиралом Гарви, командующим военно-морскими силами США, входящими в НАТО.

Поставив на стол стакан, адмирал поднялся с единственного стула и протянул мне руку. Когда Гарви встал и я увидел его «кавалерийские» ноги, то понял, почему он получил прозвище Энди-ковбой. Как и Ганзену, мне проще было представить его на ранчо, чем на корабле. Высокого роста, с обветренным лицом, светлыми волосами и такими же бровями, с прыгающими в голубых глазах искорками смеха — в адмирале было нечто такое, что роднит всех флотоводцев мира независимо от их расовой или национальной принадлежности.