— Популярная, хотя и ошибочная...

— Да, «розы называются иначе»! — Чего бы ни страшился этот маленький человек, определенно, он боялся не за себя. Огонь, о котором он так много слышал, горел в нем так же ярко, как и раньше. — Чего вы хотите, сэр?

— Вас, — спокойно ответил Рейнольдс. — Точнее, этого хочет британское правительство. Меня попросило британское правительство передать вам самое сердечное приглашение и выдвинуть самые...

— Необычно вежливо, должен сказать, со стороны британского правительства, я ожидал этого. Уже давно ожидал. Мои наилучшие пожелания британскому правительству, мистер Рейнольдс, и передайте ему от меня, чтобы оно шло к черту. Может быть, когда они туда доберутся, то найдут кого-то, кто поможет им строить их адские машины, но только не я.

— Страна нуждается в вас, сэр. И нуждается отчаянно.

— Последний призыв, самый возвышенный из всех! — с открытым презрением сказал старик. — Замшелый национализм. Дешевые фразы пустоголовых людей, привыкших размахивать флагами вашего фальшивого патриотизма, который в нашем мире годится разве что для детей, мистер Рейнольдс. Слабоумные карьеристы и те, кто целиком живет во имя войны, они так говорят. А я хочу работать только для мира во всем мире.

— Очень хорошо, сэр! — Дома, криво усмехнувшись, подумал Рейнольдс, серьезно недооценили доверчивость Дженнингса или недооценили тонкость русской идеологической обработки. В подобной обстановке слова звучали отдаленным эхом чего-то такого, о чем недавно говорил Янчи. Он посмотрел на Дженнингса. — Решение, конечно, целиком остается за вами.

— Что?! — Дженнингс удивился и не мог этого скрыть. — Вы это принимаете? Вы принимаете это так легко, хотя вам пришлось преодолеть такое расстояние?..

Рейнольдс пожал плечами.

— Я только посыльный, доктор Дженнингс.

— Посыльный? А что бы произошло, согласись я на ваше нелепое предложение?

— Тогда, конечно, я бы сопроводил вас обратно в Британию.

— Вы бы?.. Мистер Рейнольдс, вы соображаете, что говорите? Вы соображаете, что вы... что вам нужно было бы вывезти меня из Будапешта, из Венгрии через границу?.. — Он говорил все понижая и понижая голос, а когда поднял глаза на Рейнольдса, в них запечатлелся страх. — Вы не обычный посыльный, мистер Рейнольдс, — прошептал он. — Подобные вам люди никогда не являются просто посыльными. — Со внезапной ясностью до старика дошло, и рот его превратился в тонкую белую линию. — Вам никогда не давали задания приглашать меня в Британию. Вам приказали доставить меня обратно. Там не было никаких «если» или «возможно», не так ли, мистер Рейнольдс?

— Не кажется ли вам это довольно глупым, сэр? — спокойно ответил Рейнольдс. — Даже если я в своем положении мог бы позволить себе применить по отношению к вам принуждение, то оказался бы настоящим глупцом, если бы воспользовался подобным приемом. А я ведь не в таком положении. Ну, скажем, мы бы вытащили вас обратно в Британию со связанными руками и ногами. Но там-то не нашлось бы способа заставить вас работать против вашей собственной воли. Давайте не будем смешивать размахивающих флагами с секретной полицией страны-сателлита.

— Я ни на секунду не мог подумать, что вы сможете применить прямое насилие, чтобы доставить меня домой. — Страх все еще светился в глазах старика, страх и сердечная боль. — Мистер Рейнольдс, моя... моя жена еще жива?..

— Я видел ее за два часа до своего вылета из лондонского аэропорта. — В каждом произнесенном Рейнольдсом слове была спокойная искренность, а ведь он никогда в жизни не видел миссис Дженнингс. — Она держится. На мой взгляд.

— Можете вы сказать, что она находится в критическом состоянии?

Рейнольдс пожал плечами.

— Ну, судить об этом — дело врачей.

— Ради Бога, человек, не мучайте меня. Что говорят доктора?

— Она все время находится в сознании. У нее небольшие боли, и она очень слаба. И если быть грубо откровенным, она может скончаться в любой момент. Мистер Бэтхерст говорит, что она просто утратила волю к жизни.

— Боже мой, Боже мой! — Дженнингс отвернулся и уставился невидящим взглядом в замерзшее стекло. Но он скоро повернулся с искаженным лицом и наполненными слезами темными глазами. — Я не могу поверить этому, мистер Рейнольдс. Я просто не могу этому поверить. Это невозможно. Моя Катерина всегда была борцом. Она всегда была...

— Вы не хотите верить этому, — прервал его Рейнольдс с холодной жестокостью. — Не важно, как вы себя обманываете, если это успокаивает вашу совесть, вашу драгоценную совесть, позволяющую вам продавать собственный народ со всеми потрохами в обмен на болтовню о сосуществовании. Вы чертовски хорошо знаете, что у вашей жены не осталось ничего, для чего ей стоит жить. Даже не осталось мужа и сына, которые для нее потеряны навсегда за «железным занавесом».

— Как вы осмеливаетесь говорить...

— Меня от вас тошнит. — Рейнольдс мгновенно ощутил вспышку презрения к себе оттого, что так поступает,с этим беззащитным стариком, но он ее сразу же подавил. — Вы стоите здесь, произносите благородные речи, держитесь за свои замечательные принципы, а ваша жена в это Время умирает в лондонском госпитале. Она умирает, доктор Дженнингс, и вы убиваете ее точно так же, словно стоите у ее постели и душите собственными руками.

— Прекратите! Прекратите! Ради Бога, прекратите! — Дженнингс зажал уши ладонями и горестно качал головой, как отчаявшийся человек. Он провел руками по лбу. — Бы правы, Рейнольдс. Только небо знает, как вы правы. Я отправлюсь к ней завтра, но дело не только в этом. — Он сокрушенно покачал головой. — Как вы можете просить незнакомого вам человека делать выбор между находящейся в безнадежном состоянии женой и единственным сыном? Мое положение невозможно., У меня есть сын...

— Мы знаем все о вашем сыне, доктор Дженнингс, мы не совсем уж так бесчеловечны, — тихо и убежденно проговорил Рейнольдс. — Вчера Брайан был в Познани. Сегодня днем он будет в Штеттине, а завтра утром — в Швеции. Мне только нужно получить по радио подтверждение из Лондона, и мы можем отправляться. Безусловно, в ближайшие сутки.

— Я не верю этому, я не верю этому. — Надежда и недоверие боролись на старом и морщинистом лице, ставшем от этого еще более жалким. — Как вы можете говорить...

— Я ничего не могу доказать и не обязан ничего доказывать, — устало ответил Рейнольдс. — Со всем уважением к вам, сэр, но что, черт побери, случилось с вашим могучим интеллектом? Вы, конечно, знаете, что правительство хочет только одного: чтобы вы снова работали на него. И вы знаете, кроме того, что им известен ваш строптивый характер. И вы знаете, что, если вы вернетесь домой и обнаружите, что ваш сын по-прежнему остается пленником в России, правительство никогда не сможет заставить вас на него работать, пока вы живы. А это самое последнее, чего бы им хотелось.

Медленно проникался Дженнингс сознанием того, о чем сообщил ему Рейнольдс. И когда проникся, то это отложилось в нем глубоко и прочно. Рейнольдс видел, как новые чувства на глазах завладели душой профессора и тут же отразились на его лице. Видел, как решительность постепенно сменяет беспокойство, печаль и страх, и ему захотелось вдруг рассмеяться вслух от наступившего чувства облегчения, ощущения того, что напряженность в его душе от исхода этой операции была сильнее, чем он предполагал. Дело было сделано. Еще пять минут, еще несколько вопросов, и профессор, окрыленный надеждой увидеть жену и сына в ближайшие несколько дней, готов будет бежать в эту же ночь, сию минуту, так, что его надо, может быть, будет сдерживать. Рейнольдс настойчиво объяснил, что нужно все продумать, и еще важнее сначала получить известие о побеге Брайана. Это немедленно вернуло Дженнингса на землю. Он согласился ожидать дальнейших указаний, повторил несколько раз адрес дома Янчи, пока не заучил его наизусть, согласился никогда не пользоваться этим адресом, только в чрезвычайных обстоятельствах. Полиция могла уже засечь этот дом, насколько понимал Рейнольдс. Профессор обещал продолжать работу и вести себя как обычно.