- А вы, Умберто, вы хотели бы домой, в Италию?
- Трудно ответить, Марио: что-то мешает мне.
- Я понимаю, - сказал он сочувственно, - вы не можете забыть смерти Витторио Кроче.
- Какого Кроче?
- Какого? - спросил он, переходя на шепот. - А того самого, Умберто, которого вы задушили собственными руками. Вспомнили, синьор?
- Одну минуту, Марио, дайте мне сосредоточиться.
Он смотрел на меня удивленно, как будто перед ним взрослый человек, такой же взрослый и разумный, как он сам, валяет неизвестно зачем дурака.
- Нет, - сказал я, - не помню.
- Не помните? - вскочил он. - Но вы - убийца, Умберто, и я заставлю его помочь вам вспомнить все.
- Кого?
- Его! Его! - закричал он исступленно, показывая на дверь. - Ублюдок вы, лунатик паршивый!
- Перестаньте кричать, Марио, - сказал я ему спокойно, потому что бессмысленно отвечать криком на вопли разъяренного человека. - Объясните толком, что вам нужно.
- Да, - прошептал он, вмиг успокоившись, - да, Умберто, да, да...
Он все еще твердил это дурацкое свое "да", когда вошел Джулиано.
- Синьор Марио, ну, синьор Марио, - Россо был донельзя дружелюбен и благожелателен, - я ведь говорил, что шантаж здесь ни к чему: во-первых, Умберто не знает никакого Кроче, во-вторых, все материалы лаборатории у меня. Вы слышите: у меня. И кстати, исследования Прато и Альмадена - это еще не ключ, это всего лишь заготовка. А ключ только у меня - у меня одного.
- Синьор, - Гварди вздохнул тяжело, настолько, чтобы всем была видна истинная мера этой тяжести, - когда господь хочет покарать нечестивца, он лишает его рассудка. Синьор, вы нечестивец...
- ...которому возвращен рассудок.
- Нет, - покачал головой Гварди, - но у нас есть терпение. И не только терпение, дорогой мой Чезаре.
- Джулиано, - поправил я невольно, однако, Гварди не заметил ни своей обмолвки, ни моей поправки.
- Итак, - сказал Гварди, - на чем же мы остановились?
- Оставьте, - поморщился Джулиано, - какие могут быть остановки в конце пути.
- В конце? - удивился Марио.
- Да, синьор, сегодня - мы уже в конце, хотя для вас и тех, - Россо повел рукой к западу, в сторону Боготы, - это только начало.
- Но, дорогой, позвольте напомнить: не я вас, а вы меня вовлекли в дело!
- Да, синьор, - подтвердил Россо, - и от этого мне не уйти. Чересчур много индульгенций даровали себе люди. Хватит.
Гварди не успел ответить: зазвонил телефон. Джулиано поднял трубку, но почти тотчас опустил ее.
- Синьоры, - сказал он глухо, - синьоры, Хесус Альмаден умер.
Затем, прежде чем вернуть трубку на место, он еще раз приложил ее к уху.
Телефон молчал.
Гварди пробыл у нас еще три дня. В семь утра он выходил на аллею и, повстречавшись со мной, два раза кряду восклицал: "Какое прекрасное утро!" Каждое утро из этих трех было в самом деле великолепно, и я охотно соглашался с ним: "Да, Марио, восхитительное утро". Минут пять после этого мы прогуливались молча, а затем он непременно возвращался к тому, старому разговору о Кроче, которого я будто бы задушил.
Он приводил доказательства, выкладывал деталь за деталью, но все это было впустую - он определенно стал жертвой какой-то навязчивой идеи, и я бессилен был убедить его в этом.
Вечера комиссар Гварди проводил в кабинете у Россо. Джулиано не приглашал меня к себе, но дверь почему-то всегда оставлял открытой. Случалось, я проходил мимо, и почти всегда я слышал один голос - синьора Марио. Он говорил о фантастическом расцвете экономики, о золотом веке человечества, которое избавится наконец от ублюдочных проблем морали и комплекса неполноценности - этой вонючей гангрены, об Атлантах, которые подопрут не только Землю, но и Вселенную.
- Пусть, - кричал он, - живут эти люди тридцать лет, пусть даже двадцать, но зато какая жизнь будет у них!
- А вы, Марио? - тихо спрашивал Джулиано. - Вы не хотели бы повторить дорогу Хесуса Альмадена и тех, которые сначала бежали от него по улицам Боготы, а потом вдруг стали образцовыми, дисциплинированными рабочими? Или вы предпочитаете все-таки нажимать кнопки диспетчерского пульта?
- Перестаньте, синьор, кликушествовать, - разъярился Гварди, - вы отлично понимаете, мы с вами и они из разного теста!
- О-ох, - едва слышно возражал Россо, - подбавить бы вам чуть-чуть дрожжей - и как бы еще взошло ваше тесто! Две-три инъекции, как тем, которых вы показали нашим уважаемым зрителям на экране, - всего две-три инъекции, синьор. Попробуем? А?
- На себе, - отвечал Гварди, уже без ярости, миролюбиво, с благодушием магната, который даже при желании не может стать ниже того, что он есть, - на себе, дорогой Россо. Но послушайте, - вскакивал секунду спустя комиссар, - я еще раз говорю вам: не будьте идиотом, возьмите себя в руки. Ведь рано или поздно то, что узнали вы, узнают и другие. Поймите, добренький вы гомункулус, это предопределено.
- Человечество взрослеет, Гварди, через полвека оно сумеет распорядиться этим иначе. Если бы в девятьсот сорок пятом там, в центре Европы, заполучили атомную бомбу вот такие...
Джулиано не закончил фразы; он махнул рукой, и я увидел, как Марио схватил его за руку, склонился над столом и сказал что-то, после чего Джулиано засмеялся комиссару прямо в лицо и очень громко произнес:
- Наручники, электрический стул - чем еще может пригрозить мне полиция? Уходите, Марио, уходите, пока не поздно: я еще при оружии.
Хесуса Альмадена мы хоронили утром - после отъезда комиссара Гварди. Я настаивал на кремации, и сам Джулиано сначала был за кремацию, но вдруг и очень решительно он переменил свое мнение: "Обычная могила в земле, Умберто, как у наших предков. И никаких надгробий - даже холма и цветов".
Могилу вырыли метрах в ста от фонтана, подле просеки, у которой однажды ночью я видел Альмадена. Нас было только двое - Джулиано и я. Джулиано плакал, но лицо у него было не скорбным, а отрешенным, так что трудно было понять, о чем именно он плачет: о Хесусе или о чем-то другом, что, может быть, и не человек вовсе.
После похорон Альмадена Джулиано трое суток не выходил из своего кабинета. Теперь мы разговаривали с ним только по телефону - он отключил видеоэкраны. Мне кажется, он и домой не уходил, а ночевал прямо там, в кабинете.
