Встречи с Нефрет продолжались. Они всегда были краткими и осторожными. Порой Нефрет тихонько напевала свои песни. Сатми гладил ее маленькие ручки и перебирал пальчики, похожие на хрупкие игрушки. Рядом с нею он не знал покоя. Иногда пытался неловко обнять ее. Нефрет защищалась. Она упиралась руками ему в грудь и смеялась. Эти короткие взрывы смеха, ее близость и недосягаемость лишали Сатми смелости и силы воли. Нефрет не была ни злобной, ни хитрой — она лишь вела себя как избалованный ребенок, испорченный придворной лестью.

— Я красивая? — как-то спросила она.

И прежде, чем он успел ответить, она добавила:

— Да, я — красива и потому называюсь Нефрет.

Она не придавала значения своим стихам — они приходили к ней так же легко, как к птице пение. Часто повторяла вслух некоторые строфы, словно хотела сама опьяниться их музыкой — так птицы снова и снова повторяют одни и те же ноты. Временами ее стихи вызывали у Сатми небывалое волнение: царевна с невинной искренностью касалась того, что наполняло его мечты беспокойством, жгло как огонь, что он вынужден был гнать из мыслей.

Маленькая царевна все больше овладевала Сатми, а он никак не мог заставить себя сделать решительный шаг. Ему нетрудно было бы заявить фараону о своей любви, но при мысли о том, что он должен будет признаться Инени, его охватывал ужас.

С первых дней служения он всегда повиновался несгибаемой воле учителя, обещая посвятить все свои силы исключительно поискам мудрости. Он не забыл своих ревностных заверений, что никакие земные соблазны не смогут отвратить его от избранного пути. Эти заверения он подкрепил не одной клятвой.

Когда Сатми наконец признался Инени, что намерен жениться, старец велел ему замолчать и сказал скорее утвердительно, нежели спрашивая:

— Та, о ком ты думаешь — Нефрет.

Инени ни словом не упомянул его клятвы, точно хотел избавить ученика от неприятного разговора. Но жрец, несомненно, осуждал Сатми и готов был, если понадобится, сурово его наказать.

Что было делать: молчать и ждать смерти старца?

Сомнения, каких он не знал до сих пор, начали наполнять его душу — сомнения в божественном всемогуществе. Этому всемогуществу он противопоставлял силу, владевшую его чувствами — нерушимый образ божества — живую красоту Нефрет. В ней единственной была правда, в ней все спасение.

Нефрет охотно прихорашивалась, бесконечно долго тешилась всякими безделушками и могла все краткое свидание посвятить рассказу о каком-нибудь ожерелье, полученном в подарок. Она страстно интересовалась сокровищницей храма.

Но алчность была ей чужда. Для нее, как и для Сатми, внешняя красота предмета была намного важнее его материальной ценности. Сатми, надзиравший за сокровищницей, радостно отвечал:

— Богатство бога безмерно. Он мог бы одарить тебя всеми сокровищами земли, ничуть не обеднев.

— Но он не смог бы меня купить, — недоверчиво и чуть улыбаясь, сказала Нефрет.

— Да, потому ты стоишь много больше всех земных сокровищ. Если бы бог мог бы тебя купить, то одновременно все потерял бы и все выиграл.

— А божество ощущает благоухание?

Сатми перечислил все, что предназначено было услаждать божественное обоняние и хранилось в кладовых храма — мирру, бальзам, ладан.

— В теплые безветренные дни блестят и дышат ароматом листья душистого дерева. Сок капает с них, как пот с лиц рабочих. Мы посылаем невольников с кожаными плетьми, и те секут ими листья, пока ремешки не пропитаются ароматным соком. Эта драгоценная смола больше всего нравится божеству.

— Скажи мне, у бога есть зеркала? Какие они?

— Да, — ответил Сатми, припомнив одно стоявшее в нише зеркальце, пустячный в сравнении с другими дар, который не ценили ни жрецы, ни миряне.

— Я с удовольствием глянула бы в зеркало, куда смотрелось божество, — щебетала Нефрет.

Когда Сатми с тяжелым вздохом поднял на нее глаза, добавила:

— Я смотрелась бы в такое зеркало всю жизнь.

На следующий вечер Сатми принес маленькую резную шкатулку, где лежало металлическое зеркальце. Ручкой его служило подобие бога Беса, чья странная прическа — корона из перьев — переходила в отполированный диск. Когда Нефрет достала подарок, в нем отразилось небо, и звезды, и ее личико и глаза, осиянные лучами звезд. Нефрет была счастлива и заявила, что теперь будет смотреться только в это зеркальце.

Сатми рад был бы подарить Нефрет все божьи сокровища и свою жизнь в придачу, лишь бы вечно глядеть на ее лицо и слышать ее голос.

Сатми возвращался в храм, как во сне. Он не заметил тени, которая опередила его и скрылась. Но если бы и заметил, скорее всего решил бы, что это какой-то пьянчуга.

Суаамон действительно обладал необычайными познаниями. Семи посещений целителя хватило, чтобы Инени вновь встал на ноги. Болезнь прошла, он был свеж и полон сил. Все устрашились, один только карлик радовался, дергаясь во все стороны, как акробат или плясун. Сатми не радовался и не удивлялся. Все, что не имело отношения к Нефрет, было ему безразлично. Он только внимательнее прислушивался к старушечьей болтовне Тутмоса — Инени теперь редко удостаивал его беседы.

Но как ни полнилась душа Сатми любовью, спокойствие Инени тревожило его. Еще тревожней было непонятное сближение учителя и Суаамона. В условленные часы целитель появлялся в келье Инени, дверь которой была отныне закрыта перед Сатми.

Как только Инени выздоровел, свидания с Нефрет прекратились. Верховный жрец находил для Сатми все новые поручения и наконец отправил его в одно из самых отдаленных владений божества, где вороватый управляющий вконец запустил хозяйство.

Не будь при Сатми помощника в лице Тутмоса, он предался бы отчаянию. Тутмос прогонял тоску, рассуждая о Нефрет и ее стихах, теребил Сатми и вовлекал молодого жреца в разговор.

Сатми все больше сживался с мыслью о женитьбе на Нефрет. А клятва? Да, он поклялся, что его обещание непоколебимо, что он всем существом отдастся служению мудрости, что никакие земные соблазны не заставят его свернуть с избранного пути. Так он поклялся. Но если он еще не постиг всей глубины мудрости и его знания не могут сравниться со знаниями учителя, что помешает ему восполнить недостающее? Он молод, перед ним вся жизнь.

Он не жаждал богатств, был безразличен к земным утехам. Конечно, любовь к Нефрет также была земной отрадой, но она не заставит его отказаться от пути истины. Напротив: познание божества требует любви, ибо все, что нас окружает — сотворено божеством из любви.

Так Сатми сворачивал с дороги правды на скользкий путь самообмана, подрывая тем самым чистоту своего служения божеству.

К тому же и сам бог, о котором он прежде мог думать лишь с боязливым трепетом, перестал наводить на него страх. Более того: Сатми видел в нем только препятствие к своему счастью — бог теперь казался ему врагом. В бессмысленной гордыне он готов был даже померяться силами с богом, преградившим путь к Нефрет.

Когда Сатми вернулся из деревни, где хорошо отдохнул, он нашел дома много перемен. Фараон возвратился с войны, и город в пьяной радости праздновал подписание мира. Солдаты, долго не имевшие возможности развлечься, толпились в питейных заведениях. Улицы гудели голосами пьяных, повсюду можно было видеть бесстыдные сцены — следствие всеобщей разнузданности.

Продажные женщины с небывалым нахальством приставали к прохожим, но это уже так не поражало Сатми, как раньше. Он видел в этих сценах то же проявление зова жизни, что в робких нежностях неопытной девушки, и сдержанно прокладывал себе дорогу среди назойливых и крикливых блудниц.

Инени спокойно приветствовал Сатми, словно между ними никогда не возникало недоразумений; верховный жрец полностью выздоровел.

На следующий день Сатми заметил в святилище писаря с лошадиными зубами: тот прятался за колонной и кивал ему. С какой-то озабоченной миной, очень подходившей к оскаленным в улыбке губам, он попросил Сатми быть вечером у известной калитки. Сатми спросил, не случилось ли чего-то важного, но писарь в ответ только махнул рукой. Было понятно, что он что-то знал, но не хотел или не мог рассказать.