"Может, я ошибся, - подумал он, - и это был совсем другой человек? Я ее брата и не запомнил тогда в Париже, он всегда бежал на несколько шагов впереди, только силуэт, только профиль, а потом его же убили, как он мог там оказаться, и как можно разглядеть человека сквозь внезапно вспыхнувший огонь? Галлюцинации, галлюцинации, я просто испугался и увидел этот призрак, а мог возникнуть и совсем другой! Я ведь очень давно живу. Хорошо уцелеть и лежать вот так, в спокойном раздумье, с уверенностью, что теперь ты справишься абсолютно со всем...Только бы моим в России не попали в руки газеты со всей этой историей, они с ума сойдут.

И он снова вспомнил, о чем хотел просить Зака, но тот уже ушел, а потом пришла Нина в шелковом черном платье и накормила его из ложечки сметаной, и он так обрадовался ей, что снова забыл сказать о своих, а потом еще раз проклятый Зак с каким-то фотографом, тот крутился над Гудовичем, крутился, а Гудович пытался спрятать в подушку лицо, не давал себя снимать и устал так, что, не дождавшись вспышки, уснул.

19

Легко, немного конфузливо, Наташа разглядывала Москву. Это был ее город и Танин, они выходили каждый день ахать и восхищаться. Наташа вздрагивала так, будто ей на ходу укол делали.

Москва бежала сквозь узкую щель жизни, неизвестно где находящуюся, и, выходя, растекалась в разные стороны. Дальше ее движения невозможно было уследить, - только верти головой, все будто задалось целью отвлечь тебя от самого важного, а что самое важное, что?

Плакаты кинематографические - важное? Важное. Трамваи, всегда переполненные, птичьими трелями звенящие, - важное? Важное. Теплые пирожки на улицах прямо с лотков - важное? Самое важное!

- Давай повернемся спиной к еде.

- Давай!

- Что ты видишь перед собой?

- Дерево.

- Дерево можно съесть?

- Можно.

- Давай повернемся спиной к дереву, что ты видишь?

- Дом.

- Ну его-то уж точно нельзя съесть!

- Можно!

- Ах, ты, обжора! Ну, что ж, ничего не остается, повернемся снова к той бабке с пирожками.

- Фу, какая противная! И пирожки ее скверно пахнут, и вообще есть не хочется.

- Тогда бежим отсюда!

- Бежим!

И они бежали, бежали по Москве от голода, оттого, что вдвоем и просто весело бежать двум хорошим подружкам, маме и дочке.

- Я никогда не буду такой красивой, как ты.

- А я красивая?

- Ты еще спрашиваешь?

- Говори, говори!

И если есть сообщение всего в мире, так называемый круговорот природы, то на какое-то мгновение единственным его содержанием стало это Наташино "Говори, говори!"

Это было какое-то не обремененное виной место, совсем не мирный город, ему почему-то хотелось прощать грехи, может быть, у тех, кто их совершал, не было так пасмурно на душе, как там, в Петербурге? Опрокинутое в небо место, беспредельное, не обремененное ритуалом, айда себе - хоть во все стороны света, и люди разъезжались, те, кому пришлось, конечно, многие остались, потому что трудно поверить здесь, что все уже кончилось, это был город живых иллюзий, не кладбище иллюзий мертвых, поэтических, а город описок, ошибок, пробелов, неточностей, здесь можно было жить, и как это Игоря озарило отправить их именно сюда?

Они жили милостью Божьей, денег у них практически не было, к счастью, квартира, в которой их прописали дальние родственники, почти ни во что им не обходилась, хотя была настоящей московской квартирой в тихом переулке с хорошим эркерным окном, за которым такие же невысокие дома и чистые просторные окна.

Есть места, где голодать невозможно, а Москва - это место, где можно потерпеть. Голод - просто неудавшаяся прогулка, после нее следует поспать немного и возобновить жизнь.

И Танька поймет, и она поймет, и простит, будет день - будет пища, неважно откуда, - Миша пришлет, Игорь заработает, хотя, судя по всему ,в Харькове много не заработаешь, как же ему не везет, бедному, как это может веселому человеку так не везти?

Она любит Игоря, она любит Мишу, она любит всех, кто дает ей право жить беззаботно, и не потому, что она ничего не умеет делать, она очень даже умеет, но как-то не хочется!

Не хочется знакомиться с незнакомыми людьми, пускать в душу, улыбаться их шуткам, страдать от их насмешек, если им вздумается, просто привыкать не хочется, должно же кому-нибудь повезти, вот ей повезло жить и зависеть только от своих и прежде всего от Миши, перед которым она безмерно виновата, измучила в детстве своими капризами.

"Прости мою жестокость, - думала она, - да, я капризна, не оставляла тебя в покое, теребила, но я любила тебя, счастье, если твоя Нина любит тебя так же, я и сейчас, когда каждый день так меняет нас, что я боюсь не узнать твое лицо при встрече, так помню тебя, так люблю, что не понимаю - куда ты уехал, зачем? Неужели мы в разлуке только для того, чтобы ты не забыл о нас, разве рядом с нами ты мог стать другим, не таким прекрасным, великодушным, разве не вытаскивал бы из этой грязи, в которую пытаются превратить нашу жизнь? Нет, мои, конечно, хорошие, самые лучшие, но они не знают нашей тайны - сидеть на диване в детской, там, в Тифлисе, голова к голове, разглядывать книгу, узнавая в картинках воплощенные свои грезы, и мечтать, мечтать. А какие мы были хорошенькие, на нас оглядывались на улице, посмотрел бы ты сейчас на меня!"

Как же она заставляла его страдать, а он терпел, будто предчувствовал разлуку, знал, что им обоим когда-нибудь станет плохо, он очень умный человек, ее брат, а она дура, и за что они все ее терпят?

Она не кокетничала, думая так, она просто не умела кокетничать, а если и умела, то только сама с собой, легонько дула на пламя свечи, чтобы не погасить, а раскачать немного - так ей больше нравилось.

Сколько раз она была влюблена, но позволила себя поцеловать по-настоящему только Игорю, нет, неправда, неправда, один раз двоюродному брату Паше Синельникову, но только из жалости, он так просил, и совсем немного из интереса, она ничего не знала о жизни и этого "ничего" ей вполне хватало, чтобы оставаться счастливой.

Есть люди, умеющие думать о куске хлеба, есть умеющие обходиться без него, что ж, если придется умирать, она умрет легко, а, впрочем, она так говорит, потому что знает, ей не дадут умереть. Бог не даст, Игорь, Танька, Миша. До чего же давно он ничего не присылает, все ли в порядке с ним, и не узнать, не списаться, так, одно окно "до востребования", и до сих пор не знать, как выглядит его жена - блондинка, брюнетка, красивая ли? И как относится к Мише ее сын? Что вообще связывает людей, кроме случая, и заставляет возвращаться друг к другу? Любовь? Или вообще неизвестно что? Тот же случай? Фатальная необходимость быть с кем-то? Нужным кому-то? Не разобраться, не разобраться. Ее связало с Игорем все сразу и еще что-то.

- И ничуть не красивая, - сказала Таня. - Ты гораздо красивей.

- Кукушка хвалит петуха...

- И ничуть не за это, я - объективна.

- Ну, говори, говори, так приятно!

- А папа тебе это говорит?

- Папа всем женщинам говорит, а ты только одной, слушаю, слушаю.

Она понимала Игоря. Женщины ей нравились, она вообще с охотой разглядывала женщин. Почему Игорь утверждает, что все женщины, кроме нее, бесстыдницы? Правда, он их не осуждает за это. А если и в самом деле бесстыдницы и, проходя мимо их скамейки, небрежно поглядывая, ведут с ней и Танькой какой-то свой лукавый разговор? Может быть, они отвлекают их от существенного? И в этом все их бесстыдство? От голода, например. Или бедности. Как мало надо, чтобы казаться роскошной, только обнажить подмышки, поправляя прическу, и уже такой блеск, такое непоправимое влечение, птичий гам в кронах деревьях, рябь на поверхности пруда.

"Не зря, не зря придуманы женщины, - думала Наташа, - мы так легко подталкиваем мир, когда ему надоедает идти, а сделать-то осталось каких-то полшага. Мы верим или делаем вид, что верим, но как роскошно мы делаем вид, женщины очень искусно притворяются бессмертными, наверное, за это им приписывают всякую чертовщину, приворот. Какой там приворот! Любить надо!"