– Может, тоже выпить, – сказал Шершнев, наши взгляды встретились, – проклятый Усокин, все внутри горит…

– Пф! – фыркнул Гвоздевич. – Нашел о чем переживать. Плюнь и забудь!

Но Шершнев устремился к стойке бара, Вересков с одобрением кивнул: alors vas-y, vas-y![23]

Серж выпил. Освеженные, они вернулись за наш столик.

– Усокин – истеричка, – продолжал Илья. – В сороковом он кричал, что немцы придут и первым к стенке меня поставят. Ну и?

– А почему тебя лично? – поинтересовался Игумнов.

– А потому что у меня жена – африканская принцесса.

– Какая пышная зависть! – воскликнул Вересков. Принесли вино. – Пейте, господа, пейте! За встречу!

Мы выпили (только Игумнов воздержался, так как совсем никогда не пил).

– Как она, кстати? – спросил Серж Гвоздевича.

– Поправляется, – сухо солгал тот.

– После лагеря-то, – вздохнул Вересков, – как знать, сколько лет в себя приходить… я вон до сих пор… Ты все там же, у мадам Шанель?

– Да, где ж мне еще быть?

– И как там дела?

– Не знаю, как сказать. Мой начальник застрелился, и я теперь назначен на его место. И мы завалены шерстью… Что с ней делать, не знает никто… Красить ее невозможно… Вонь, ворс, пылища… возимся, как мухи в паутине… Кстати, не помню, говорил я вам или нет, я знал этого Усокина еще по Константинополю. Тараканья душа, разрази его зад! Он обретался в самом грязном квартале, просил подаяния, был полотером в бордель-театре, где прямо на сцене сношались перед похотливой низкосортной публикой. Все мечтал поймать самого большого таракана…

– Ого, как колоритно! – воскликнул Вересков.

– А зачем ему был нужен самый большой таракан? – спросил Игумнов.

– Известно зачем. Чтоб побеждать всех. Пределом мечтаний была своя кафарня. Свой тараканодром, вот что он хотел построить. Под куполом, говорил, будет моя кафарня. Да, под цирковым куполом ему грезился свой фантастический тараканодром. Со всего света съезжались бы люди поглазеть на его чудо-таракашек. Он для того и в бани турецкие устроился уборщиком. Убирал и тараканов заодно вылавливал, поставлял в местные кафарни. Чуть было не убил одного чернобиржевого спекулянта. Случай в столовой был. Усокин упустил таракана, а молодой бухгалтер на него едва не наступил. Что тут началось! Жуткая сцена. Усокин едва не задушил бедолагу. Я с этим парнишкой какое-то время в бухгалтерии американцев работал. Смелый, быстро думающий был мальчишка. Кроме денег, ничего на уме не было. А жаль. Резвый ум, острый. Шутил хорошо. Вот, чуть не убил его Усокин – из-за таракана. Вовремя оттянули…

– Видимо, любимчик был тот таракан, – вставил Грегуар, – и он с тем кафаром особые надежды связывал.

Все вяло посмеялись.

– Смейтесь, а нам было не до смеха. Это страшно, когда у вас на глазах человек так падает.

– Была-таки кафарня? – опять спросил Игумнов.

– Была. Мне бы воображенья не хватило этакое выдумать.

– А кто застрелился, Илья? – шепотом спросил Серж, Илья ему на ухо ответил.

– А я почему-то решил, что вымысел. И где она находилась?

– Кафарня-то? Да под крышей у американцев. В том самом миссионерском клубе «Флюгер».

– Там был настоящий клоповник, – сказал Серж. – Боб жаловался: все чесались, когда он читал… – И в сторону Илье: – Вот так, да, взял и…?

Гвоздевич утвердительно опустил глаза и едва заметно кивнул, Серж тяжело вздохнул.

– Но кое-что этот ваш Усокин все-таки сказал верно, и меня это беспокоит, – говорил Игумнов, поглаживая загибавшиеся кверху краешки машинописных листов. – Союзники договорились со Сталиным, это точно. Де Голль туда же. Все хотят вернуть своих, а для этого им надо отдать советских граждан, что находятся здесь, в союзнических резервациях. Таков уговор. Немцы, сами знаете, угнали с Востока миллионы. Скоро к нам снарядят делегацию, которая будет заниматься исключительно репатриацией, и в ней будет не десять – двадцать человек, а двести агентов НКВД.

Все удивились.

– Слухи, – не поверил Гвоздевич.

– Да это ж батальон! – воскликнул Шершнев. – Зачем столько людей?

– Как это зачем? В стране не счесть барачных лагерей, в которых ютятся бывшие пленные, арестованные, задержанные без документов, десятки тысяч, если не сотни… Всех надо зарегистрировать, осмотреть, записать…

– Накормить! – рявкнул Грегуар.

Крушевский отчаянно взметнулся и загудел, все посмотрели на него. Страшно заикаясь, уродуя слова, пережевывая их, он рассказал, что уже начал ходить в один такой пункт, где осматривал больных, заводил больничные карты.

– Бо… Б-б-бо-о… Борегар. Лагерь. Замок.

– Это где?

– Ля Сель-Сен-Клу.

– У нас в Бержераке тоже возник лагерь, буквально из ничего. Стояли пустые бараки, в которых индокитайские рабочие жили, и вот мы слышим русскую речь, а вскоре там славян и всяких братских народностей полным полно. Красная армия уже взяла их под наблюдение, организовали хорошо. Каждый день построения, труд, танцы, спорт.

– Спорт.

– Да, Илья, спорт! Чуть ли не цирк! Каждый день поют. Французы изумляются: русские так много поют, так много поют! Сейчас все дружно в поте лица готовятся к первому мая. Художник рисует советский герб и двухметровое рыло усатого вождя.

– Это только начало, – сказал Игумнов. – Будут сборные пункты по всей Франции. В Германии вовсю идет фильтрация. Сами подумайте, какой удобный момент Европу подмять. А что, зачем делиться, когда так триумфально взяли Берлин? Польшу и Прибалтику они заберут точно. Цель какая? Забыли? Завоевать весь мир. Чтобы превратить в один большой Гулагистан. Вот, – он схватил рукопись и потряс ею в воздухе, – читайте! Надо печатать и раздавать в этих бараках, чтобы знали, куда едут. Всем на улице раздавать. Потому что это – Правда!

– Да, – сказал Вересков, – Анатоль прав. Все это очень серьезно. Того гляди и нас загребут.

– И к стенке, – подытожил Гвоздевич, в голосе его послышался ледяной цинизм, он, казалось, хотел, чтоб его взяли и расстреляли. – И откуда про все это тебе известно, Анатоль?

– Кое-кто есть у меня… Мы собираемся газету открывать. Что скажете? Будете у нас работать? – Игумнов хитро посматривал на всех.

– Я-то не против, – сказал Серж. – Идея хорошая. Только есть один нюанс: разрешительная система. Дозволение из министерства нужно. Ордоннанс Временного правительства прошлого года обязывает[24]. Вряд ли дадут… то, что ты предлагаешь печатать, Анатоль, сочтут антибольшевистской пропагандой, боюсь, что это не пройдет…

– Все это формальности, Серж, ордоннанс нам не помеха. – Игумнов преобразился, его глаза горели. – Придумаем способ, как обойти разрешительную систему, и не такое бывало, и не на такие ухищрения шли!

Он погладил увлажнившиеся ладони, припомнил двадцатые – годы борьбы, годы настоящего подполья, с обысками, арестами, побегами…

Гвоздевич тяжело вздохнул и посмотрел в сторону выхода. Серж вытянул из кармана платок и вытер пот со лба. Грегуар тихонько постукивал тростью: стук… стук… стук… Крушевский завороженно смотрел на Игумнова.

– Ну, мне пора, – сказал я, поднялся, все посмотрели на меня, – вечером на смену заступать…

Грегуар спросил:

– В театр или куда?

– Я на пневматической почте, un facteur tubist, à vos services! – И шутливо поклонился, все заулыбались.

– Под землей или на велосипеде?

– Когда как. Больше под землей. Я уже не в том возрасте, чтоб по улицам носиться.

– Какой ужас!

– Мне нравится. Там хорошо. Прохладно и тихо. Слышно, как по трубам летят послания, с легким мистическим свистом…

Вересков захохотал.

– Ну, поэт!

Серж поднялся, подал Крушевскому сигнал, стали прощаться.

– Насилу место нашли для человека… пока то да се, документы делают, не все ж в гаражах ночевать… на смотрины идем… Ну, нам пора, господа.

– Как! И ты, Илья, уходишь?