Они ушли. Мсье Моргенштерн постоял у окна, посмотрел на дом напротив, поглядел на омытую дождем молодую листву.
Обрили затылок… Как гадко. Так помрешь, и с тобой будут делать, что им вздумается. Будет ли мне все равно? Потом – да, а сейчас – нет. Мир всегда жил помимо меня и творил со мной что хотел.
С противоположной стороны улицы из-за угла вышел человек, торопливо стал перебегать улицу. Шершнев? Он замахал руками, будто подавая какие-то знаки. Мсье Моргенштерн поторопился выйти. Ноги дрожали. Голова немного кружилась. Спускаясь по лестнице, он услышал звонок, два раза, три.
– Пани Шиманская? Пани Шима…
– Что такое, пан Альфред?
– Откройте ему!
– Разумеется, открываем. Мсье Съерж, просим! Кофе? Вино?
– Ни-ни-ни. Я на минутку. Дела. Простите. – И он галантно поклонился.
Пани Шиманская улыбнулась и ушла к себе.
– Что случилось, Серж? Что это все значит?
– Наверх! Сейчас ты поймешь. Надвигается безумие, Альф.
– Безумие?
– Да, безумие, вихрь.
Они поднялись наверх. Шершнев плотно притворил дверь, пересек комнату, выглянул в окно.
– Серж, это похоже на паранойю. – И засмеялся.
– Не смейся. Сейчас объясню. К тебе только что заходил журналист. Я понял, он здесь неслучайно.
Они располагаются: Серж в кресле, Альфред на софе.
– Тот, что из Америки?
– Начнем с того, что он не из Америки, мон шер. Он вырос в Советском Союзе. Насквозь советский человек. Неотесанный болван прямо с советского конвейера. С ним, Альф, надо бы поосторожней. Подозрительный тип, многое в его истории меня заставляет сомневаться. Зачем он здесь? Маскируется? Внедряется? Биографию делает? Бежал из СССР, говорит. А может, переправили? Никто не знает. Он не тот, за кого себя выдает.
– А ты?
– Что я?
– Ты уверен, что являешься тем, за кого себя выдаешь?
– Ах, ты опять! Я не шучу, Альф. Все очень серьезно. Он тут с заданием. Он не только к нам притирается. Иду на трамвай, а он мне навстречу, машет рукой: А я, говорит, к вам, Сергей Иваныч! Так растягивая Ива-аныч, будто я родной ему. Предлагает зайти в бистро, ну, заходим, он тарахтит без умолку, предлагает угостить, а у самого денег шиш с маслом, и вдруг – будто бы ни с того ни с сего – начинает про эту мумию…
– Про какую мумию?
– Как про какую? Весь Париж жужжит: мумию нашли! Во всех газетах… Молодые кинолюбители фильм в руинах церкви снимали, нашли тело, а оно, как назло, сохранилось. Мумия из руин Бушонвьерской церкви. Такие макаберные заголовки. Полагают, что с войны. Ты понимаешь, кого они там нашли?
– Да ты что! А мы его разве там…?
– Бушонвьер-сюр-Луар, все сходится. – Он встал и начал нервно ходить до окна и обратно, туда и сюда, туда и сюда…
– Луар, мда, и мост над рекой был…
– Ну, вот и все. Или ты хочешь проверить? Съездить? Думаешь, часто хоронят мертвых в старых заброшенных церквах? Черт, давай возьмем себя в руки и начнем думать трезво!
– Ты что так разнервничался, Сережа? Я не пойму, тебя трясет, точно полиция уже у твоих дверей. Мы тут при чем? С точки зрения закона…
– Да, с точки зрения закона мы почти ни при чем. Ну, почти!
– Двадцать лет прошло…
– Двадцать один, plus précisément[16]. Может, нас и выпустят из зала суда. Но ты точно хочешь там оказаться? Хочешь допрос? Хочешь себя проверить? Подумай только! Мы знали о преступлении и помогали. Тут не отвертеться. Мы помогали преступнику, с точки зрения закона, заметать следы, и это, между прочим, наказуемо. Сколько ударов ты перенес за последние пять лет? Два? Еще один нужен? Мне как-то не очень. Удар – это рулетка. Не люблю орлянку. Я существо рациональное. Искусство значит искусство. Суд значит суд. Кстати, что касается человека, который совершил преступление, а мы о нем, разумеется, в первую очередь печемся, так вот, Сашка, если узнает, сломается. Уверяю тебя. Он не выдержит. Элементарно. Он сразу сломается и все расскажет. Еще и рад будет! Он сейчас в таком состоянии… психического расслоения, мягко говоря. Я видел его в прошлом году. Он вздрагивал от каждого шороха. Трепетал как лист. На каждого проходимца в кафе пялился. Все ему казались подозрительными.
– Работа в Мюнхене не пошла на пользу.
– Равно как и Швейцария с тамошними клиниками. Ему нехорошо. И вряд ли будет лучше. Даже не представляю, что с ним случится, если он узнает, что мумия эта из-под обломков церкви выползла. И как назло, в трамвае этот журналист мне рассказывает: к ним в редакцию следователь приходил. Ну ты подумай. Его в участок вызывали. Столько впечатлений… Ха-ха-ха!
– Сережа, не суетись. Я не пойму что-то… Он-то, этот Виктор, как он с этим делом вдруг оказался связан?
– Да никак. О чем и речь! В кармане мумии нашли бумажку с псевдонимом «Антон Кречетов». Какая ирония! Наш Виктор под этим псевдонимом теперь в газете пишет. Вот они и пришли к нему. Понимаешь, откуда ветер дует?
– Ах, Роза, Роза…
– Ну, теперь понимаешь…
– Вот так история. Нет, ну какое невероятное совпадение!
– Да не совпадение, а сентиментальная привязанность. Глупость.
Серж прошелся по гостиной, постоял перед шкафом-чемоданом, сел на стул, глядя себе на ботинки.
– Глупость-то глупость, – бормотал мсье Моргенштерн. – Ее тоже можно понять – трудно с прошлым расстаться… Только что тут может всплыть? Я лично не вижу никакой возможности связать псевдоним с Сашкой. Мало ли кто там писал. Всех не упомнишь! Да и плевать французам на наши русские дела, как ты знаешь. Где зацепки?
– Нет, зацепок нет, – Серж встал, перенес стул к софе, развернул его таким образом, чтобы упереться руками в спинку, придвинулся чуть ли не вплотную к другу и заговорил как можно тише: – логических, понимаешь, зацепок… – Взмахнул руками. – Я-то не об этом! Не о логике говорю! Французы-то – бог с ними, с французами! Не французов я боюсь. Не полицейских. Ни один французский следопыт в этом русском клубке не разберется. И не из-за своей шкуры трясусь. Я-то выдержу, и все могу на себя взять. Молчи, слушай. Во-первых, Альф, тебе здоровье не позволяет идти по этапу, во-вторых – Сашка. Я тебе еще раз говорю. – Серж подался вперед, ножки стула заскрипели. – Крушевский в ужасном состоянии духа, Альф. Клянусь тебе! В прошлом году он был, прямо скажем, плох. Вот так плох, что не в себе. В религию ударился…
– Ну, это-то… – Альфред накинул на себя одеяло, – он давно верует, – ногами расправил складки, – к тому же до нашего возраста атеисты просто-напросто не доживают. Не знаю, как ты этого не заметил…
Серж отодвинулся, выдохнул пары, посмотрел в окошко:
– Не знаю, мон шер, не знаю…
– Так он что, в прошлом году приезжал? И ко мне не зашел…
– Ты в больнице лежал! Я его отговорил. Как все некстати! – Шершнев поднялся и начал ходить, поглядывая в окно. – Такая шумиха. Может и до Сашки дойти. Я помню, он сказал, что перестал газеты читать…
– Ну, это слабенькая надежда. Он все еще в Бонне?
– Нет, опять в Брюсселе. И он там абсолютно несчастен! В крайнем расстройстве, в крайнем!
– Опять двадцать пять.
– Вот и я о чем! Спрашиваю, зачем же ты перебрался туда? Там же тоска! А он: мне она и нужна, тоска. Представляешь?
– Еще как представляю. Что ж я Крушевского, что ли, не знаю… Подай мне табачок-с. Спасибо. Будешь?
Они закурили: Альфред – трубочку, Шершнев – папиросу.
– А если приедет? Тьфу! – Шершнев снял с губы табачинку, осмотрел папиросу.
– Посмотри, там на столе должен быть мундштук…
– Да ну его! В прошлом году он приезжал. Что, если приедет и все узнает? Он в таком состоянии… Хм, а знаешь что. – Шершнев сделал паузу, выпустил дым в потолок, многозначительно посмотрел на друга, поднял руку с папиросой, описал ею дугу в сторону окна и прошипел: – Он побежит в полицию. Точно! Побежит в полицию каяться! Раскольникова ломать! Что тогда?
– Ну, тут мы бессильны…
– Так вот, чтоб этого не случилось, надо все предусмотреть. – Серж опять пустился ходить по комнате, в задумчивости бормоча: – Предусмотреть надо… Предусмотреть…
