Как я оказался на этом морозе, да еще под Новый год? До сих пор служба в полиции была мне заказана, особенно после того, что случилось в конце лета. Вероятно, все изменил тот разговор с психологом[5].

Доктор был из тех, кто держится денежных клиентов, а я давно перестал быть таковым. Во время многочасовых сессий я то заливался слезами, то замыкался в непроницаемом молчании. Иногда курил, хотя это не было разрешено. Психолог глядел тоскливо, время от времени смотрелся в зеркало за моей спиной и проводил рукой по тщательно уложенным волосам.

– Так как там с этими таблетками? – спросил он. – С «Собрилом»?[6]

– Все хорошо, – отвечал я. – Отвыкаю помаленьку.

Его глаза загорелись.

– Отлично, Лео. – Он склонился над столом и что-то черкнул в своих бумагах. – Просто отлично, это большой прогресс…

Вскоре после этого доктору показалось, что я больше не нуждаюсь в его помощи. Последовал рутинный медицинский осмотр, в результате которого медики не нашли причин в дальнейшем не допускать меня до службы в правоохранительных органах. В свою очередь я не стал рассказывать им о мучивших меня кошмарных снах и галлюцинациях. О припадках, когда больше всего на свете хочется запустить стаканом в стену, расколотить стул или двинуть кому-нибудь в физиономию. Среди медиков не нашлось ни одного, кто спросил бы меня об этом. А если б кто и рискнул, я точно не открыл бы ему правды. В случае чего я и без того в любой момент мог бы получить освобождение от работы по состоянию здоровья, полицейскому это проще простого.

Мне казалось, что как следователь я умер. После того что произошло, в лучшем случае можно было рассчитывать на бумажную работу в отделе краж или преступлений против нравственности. Я ожидал быть загнанным в самый пыльный угол конторы, где вред от меня был бы минимален.

Судьба распорядилась иначе.

Я снова оказался в «змеиной яме», той самой, где когда-то начинал под руководством Левина. Управление полиции решило укрепить наш участок дополнительными штатными единицами – возможно, именно поэтому я и оказался здесь. Но мера была выбрана, мягко говоря, не самая эффективная. Слишком много шума и бестолковой суеты – вот что в лучшем случае получается из этого. Последнее ни для кого не секрет. Прежде всего для тех, кто хоть немного знаком с работой в «змеиной яме».

Итак, я беру латексные перчатки. Мальчик все еще стоит у окна, наполовину скрытый рождественской звездой. На вид ему лет шесть-семь. Большие глаза, темные кудрявые волосы. Я поднимаю руку в знак приветствия и с удивлением вижу, что он, не меняясь в лице, делает то же самое.

– Кто-то должен поговорить с ним, – говорю я.

– С кем? – Мауритцон удивленно оборачивается.

– С парнем.

– Дойдет очередь и до него.

Мауритцон права. Уже стемнело, и окна, выходящие на задний двор, гаснут одно за другим. Некоторые загораются снова, потому что мои коллеги уже отправились в обход по квартирам. Я достаю из внутреннего кармана куртки таблетку – первую с начала смены. Она маленькая и круглая, как буква «О» на клавиатуре. Я любуюсь ею. При одной мысли о том, как я отправлю ее в рот, где она растворится, меня прошибает холодный пот. Я слишком хорошо знаю это чувство, когда тебя будто медленно завертывают в хлопковое одеяло и мир вокруг обретает правильные пропорции. Взвешиваю таблетку в руке и кладу обратно в карман. И тут же жалею, что не воспользовался ею.

– Где его мобильник? – спрашиваю я Мауритцон неожиданно низким, хриплым голосом.

– Погибшего? Ни малейшего понятия. Может, под ним?.. Вообще, надо бы его перевернуть. Хочу взглянуть на спину.

Она кивает двум помощникам в форме. Оба лет на десять меня моложе и дрожат, предположительно от холода. Мауритцон дает им латексные перчатки, и они помогают перевернуть тело так, чтобы она могла изучить его спину и заднюю поверхность ног.

Земля под телом Томаса Хеберса красно-бурого цвета. Кровь растопила снег, превратив его в коричневую жижу лилового оттенка.

– Все-таки крови на удивление мало, – замечаю я.

– Это мороз, – бормочет Мауритцон, продолжая разглядывать мокрую спину трупа. – Он ускорил отмирание функций организма. – Хмурится. – А вот это уже интересно…

В спине мужчины зияет колотая рана, примерно на уровне сердца.

– Нож? – спрашиваю я.

– Похоже на то.

Мауритцон поворачивается к помощникам:

– Верните его в прежнее положение.

– И позвоните Габриэлю Бирку, – добавляю я.

– Разве у него не выходной? – спрашивает один из молодых людей.

– Официально – да.

– Не может ли это в таком случае подождать до завтра?

Я поднимаю глаза от тела Томаса Хебера на помощника, ощущая очередной приступ тошноты. Пульс учащается. Страх, маленькое гадкое существо, поднявшееся вслед за мной на землю из преисподней, подбирается к самому сердцу.

– А сами-то как думаете? – отвечаю я помощнику. – Нам нужен руководитель следственной группы.

Парень оглядывается на своего товарища:

– Давай.

– Но он просил тебя, – отзывается тот.

– Действуйте…

Я чувствую, как вокруг меня сжимается пространство. Словно дома по периметру внутреннего двора движутся навстречу друг другу, грозя раздавить меня в лепешку.

Помощники вздыхают и удаляются. Мауритцон возвращается к своему обследованию. Из клуба доносится что-то вроде oh, what a laugh it would have been if daddy had seen mommy kissing Santa Claus that night[7], и Мауритцон подпевает без слов.

Вероятно, эти звуки плюс мысли об алкоголе и вызывают у меня новый приступ. Пот хлещет буквально из каждой поры. Я задыхаюсь и спешу – насколько в состоянии перебирать ногами, – прочь от места преступления, в переулок и дальше, на Дёбельнсгатан. Не знаю, как это выглядит со стороны, но я спотыкаюсь и жадно глотаю воздух. В глазах темнеет, и где-то между заградительной линией и трупом я валюсь на стену. Кирпич довольно холодный, но это лучше, чем на землю. Желудок выворачивает наизнанку. К горлу подступают непереваренные остатки хот-дога и кофе. И все это, смешавшись в однородную, дурно пахнущую жижу, вываливается на покрытый ледяной коркой снег с характерным булькающим звуком.

Колени обмякли, и я падаю. Холод быстро проникает сквозь джинсы. Невыносимый запах пота мутит сознание, дрожь накатывает волнами – кажется, жизнь кончена.

– Убийство – серьезное испытание, даже для людей закаленных, – слышу я голос одного из помощников.

Туман прорезает молния фотовспышки.

Я не сплю, просто глаза слезятся. Это все рвота. Голова идет кругом, в горле резь. Желудок…

Держась одной рукой за стену, а другой шаря во внутреннем кармане, я поднимаюсь. Такое со мной уже было, последний раз день или два назад. Неужели с тех пор прошло так много времени? Но мое падение глубже, я медленно опускаюсь внутрь себя.

Нет, это не Стокгольм парализовало страхом. Это не он затухает, как лампа. Это я.

На массивной холодной двери табличка «Тюрелль» над почтовой щелью. Я касаюсь звонка дрожащим указательным пальцем. Медлю. Что-то не так с этим мальчиком, который заставляет меня так нервничать.

Меня мутит, но «Собрил» начинает действовать, погружая во что-то невесомое и теплое. Ноги все еще ватные, пот высыхает, я чувствую, как моя кожа идет трещинами. Не успеваю я нажать кнопку, внутри начинается движение, будто они меня ждали. Щелчок замка – и дверь осторожно открывается.

Он маленький и тщедушный. С такими глубоко запавшими глазами, что кожа вокруг них кажется прозрачной.

– Я болен, – сообщает мальчик.

– Надеюсь, не смертельно?

– Воспаление легких. – Он говорит, будто каждое слово стоит ему неимоверных усилий.

– Как тебя зовут?