– Вы влюблены, сударь, – сказал по-английски Занони, слегка улыбаясь, но вы плохо знаете Юг; а не то вы знали бы, что здесь нет влюбленных, не имеющих соперников.

– Вы говорите серьезно? – спросил Глиндон, краснея.

– Совершенно серьезно. Вы любите Виолу Пизани, ваш соперник – один из неаполитанских князей, самых могущественных и неумолимых; вы сами видите, подвергаетесь ли вы опасности.

– Но простите меня, как вы узнали об этом?

– Нет ни одного смертного, которому бы я давал отчеты о самом себе, гордо ответил Занони. – Станете ли вы следовать моим советам или игнорировать их – это меня не касается.

– Ну, если я не должен спрашивать вас, пусть будет по-вашему; но по крайней мере посоветуйте мне, что нужно сделать?

– А вы последуете моему совету?

– Отчего же нет?

– Оттого, что вы храбры, вы любите волнения и тайны; вы захотите быть героем романа. Если бы я вам посоветовал покинуть Неаполь, сделали бы вы это, пока в нем существуют враг и женщина, над которыми вам хотелось бы одержать победу?

– Вы правы, – отвечал англичанин. – Нет, и не вам осуждать это решение.

– Но вам остается другое средство; любите ли вы Виолу искренно, пламенно? Если да, то женитесь на ней и увезите вашу жену на родину.

– Но, – возразил Глиндон, немного смущенный, – Виола не из моего круга. И потом, ее занятие… Одним словом, я раб ее красоты, но не могу жениться на ней.

Занони нахмурился.

– Значит, ваша любовь есть только эгоистическая и чувственная страсть, тогда я не могу вам дать совета. Молодой человек! Судьба не так неумолима, как кажется. Великий Властитель вселенной не отказал человеку в свободе, мы все можем проложить себе дорогу, а Бог даже из наших противоречий может создать гармонию. Вы имеете перед собой выбор. Благородная и великодушная любовь может даже теперь обеспечить ваше счастье и спасение; безумная и эгоистическая страсть приведет вас неминуемо к гибели.

– Вы читаете даже будущее?

– Я сказал все, что было нужно.

– Синьор Занони, вы, который берет на себя роль моралиста, – сказал Глиндон, – неужели вы сами так равнодушны к молодости и красоте, что можете уверенно сопротивляться их очарованию?

– Если бы пример постоянно согласовался с правилом, – отвечал Занони, горько улыбаясь, – то учителя были бы редки. Поведение человека может иметь влияние только на узкий круг; добро или зло, которое он делает другому, заключается скорей в правилах, которые он может распространять. Его действия ограничены во времени и пространстве; его идеи могут распространяться в целой вселенной и вдохновлять людей до последнего дня. Все наши добродетели, все наши законы извлечены из книг и правил, которые суть мысли, а не действия. Юлиан имел добродетели христианина, а Константин все пороки язычника. Поступки Юлиана вернули к язычеству несколько тысяч последователей, мысли Константина, волею небес, помогли обратить к христианству многие народы земного шара. В своем поведении самый скромный рыбак этого залива, с жаром верующий в чудеса святого Януария, может быть лучше Лютера; между тем Бог позволил, чтобы идеи Лютера произвели в новейшей Европе самую большую революцию, которая когда-либо имела место. Наши идеи, молодой человек, – это наш ангельский элемент, наши действия – земной элемент.

– Для итальянца вы много размышляли, – сказал Глиндон.

– Кто вам сказал, что я итальянец?

– Однако, когда вы говорите на моем языке, как англичанин, я…

– Довольно! – воскликнул Занони с сильным нетерпением.

Потом, после минутного молчания, он проговорил спокойным тоном:

– Глиндон, отказываетесь ли вы от Виолы Пизани? Хотите вы несколько дней подумать о том, что я вам сказал?

– Отказаться от нее! Никогда!

– Так вы хотите жениться на ней?

– Это невозможно.

– Хорошо. В таком случае она откажется от вас. Я вам говорю, что у вас есть соперник.

– Да, князь N, но я его не боюсь.

– У вас есть другой, которого вы будете больше бояться.

– Кто это?

– Я.

Глиндон побледнел и встал.

– Вы! Синьор Занони! Вы! И вы смеете мне признаваться в этом!

– Смею? Увы! Бывают минуты, когда мне хотелось бы бояться.

Эти высокомерные слова не имели, однако, ничего надменного, скорее в них звучало что-то печальное. Глиндон был раздражен, уничтожен, но находился под властью какого-то странного влияния. Однако у него было в груди честное сердце англичанина, и он скоро оправился.

– Синьор, – сказал он, – меня нельзя обмануть громкими фразами и мистическими приемами. Вы можете иметь могущество, которого я не сумею ни понять, ни достичь; но также можете быть только ловким и дерзким авантюристом и обманщиком.

– Ну! Продолжайте.

– Я хочу, – продолжал Глиндон решительно, хотя и немного смущенно, – я хочу, чтобы вы знали, что если я не позволю первому встречному убедить себя жениться на Виоле Пизани, то от этого мое решение никогда не уступать ее другому нисколько не уменьшится.

Занони гордо посмотрел на молодого человека, горевшие глаза и оживленное лицо которого указывали на его мужество и способность подкреплять свои слова делом. Потом он прибавил:

– Какая смелость! Но она к вам идет. Все равно, примите мой совет, подождите еще десять дней, и тогда вы мне скажете, хотите ли вы жениться на самой прекрасной, самой чистой девушке, которую вы когда-либо встречали.

– Но если вы ее любите, почему… Почему?..

– Почему я желаю, чтобы она вышла замуж за другого? Чтобы спасти ее от меня самого! Выслушайте меня. Этот ребенок, кроткий и без образования, имеет в себе зародыш благородных качеств и самых высоких добродетелей. Она может быть всем для человека, которого полюбит, всем, что только человек может видеть в женщине. Ее душа, развитая любовью, возвысит вашу, она повлияет на вашу будущность, на вашу судьбу; вы сделаетесь счастливым и знаменитым. Если же, наоборот, она будет моим достоянием, я не знаю, какая судьба ожидает ее, но я знаю, что есть испытание, которое переносится очень немногими мужчинами и до сих пор ни одной женщиной.

Говоря таким образом, Занони сильно побледнел, и в его голосе было что-то, отчего горячая кровь его собеседника застыла.

– Что это за тайна, окружающая вас? – спросил Глиндон, не будучи в состоянии удержать своего волнения. – Действительно, вы не похожи на других людей! Вы, может быть, как предполагают некоторые, маг или только…

– Замолчите! – проговорил Занони со странной улыбкой. – Разве вы имеете право задавать мне такие вопросы? Италия, правда, еще имеет инквизицию; но могущество ее ослабело, как лист, уносимый ветром. Дни пыток и гонений прошли; человек может жить, как ему нравится, и говорить, как ему хочется, не опасаясь ни позорного столба, ни казни. Я презираю гонения; поэтому простите меня, если я не уступаю любопытству.

Глиндон покраснел и встал. Несмотря на свою любовь к Виоле и естественный страх к такому сопернику, он чувствовал, что его тянуло к этому человеку, которого он имел основания подозревать и бояться более всех. Он протянул руку Занони.

– Ну, – проговорил он, – если мы должны быть соперниками, то оружие впоследствии решит наши права. До тех пор мне хотелось бы быть вашим другом.

– Другом! Вы не знаете, чего просите.

– Опять загадка!

– Загадка! – воскликнул с горячностью Занони. – Да, но не хотели бы вы разрешить ее? Только тогда я дам вам эту руку и назову вас своим другом.

– Я осмелюсь на все, я буду бороться со всем, чтобы достигнуть нечеловеческой мудрости, – отвечал Глиндон, и его лицо засветилось диким и экзальтированным восторгом.

Занони посмотрел на него молча и задумчиво.

– Семена деда живут и во внуке, – сказал он вполголоса, – однако он мог бы… – Он вдруг остановился, потом громко продолжил: – Ступайте, Глиндон, мы еще увидимся; но я спрошу у вас ответа только тогда, когда решение будет необходимо.

Из всех слабостей, которые вызывают насмешки посредственных людей, нет ни одной, которую бы они поднимали более на смех, чем доверчивый ум; прибавим, что из всех признаков испорченного сердца и слабой головы стремление к неверию есть самый верный.