В настоящем душу человека направляла карма, то есть результаты деятельности умерших поколений, будущее же принадлежало генерации, долженствующей народиться.
Когда герой известной средневековой легенды, Теофил, восхотел занять высокое церковное положение, он заключил с дьяволом союз и заплатил ему своею душою за помощь и совет; когда индийский царь, Висвамитра, возжаждал неслыханной вещи, то есть достоинства и духовной власти брамина, то не просил позволения ни у кого и ни с кем не вступал в союз, но наложил на себя покаяние на целую тысячу лет.
Было так: молчал он строго, затаив в груди дыханье;
И веков десяток целый просидел он неподвижно.
Вдруг глава его извергла целый столб огнистый дыма,
И три мира
[10] содрогнулись, осияны новым светом,
Что из тела Висвамитры шел, собою затмевая
Всех богов, святых и мудрых, рати демонов надменных.
Устрашенные боги обращаются к Браме за помощью, потому что возрастающая магическая сила Висвамитры грозит их существованию:
Если вскоре не исполнишь, что подвижник тот желает,
Он своей могучей властью вмиг три мира уничтожит;
Дико море расшумелось, горы движутся в основах,
Круг земной дрожит от страха, солнце свет свой потеряло
От подвижника струится свет стократно лучезарней.
О, Господь! мы все погибнем, иль сверши его желанья,
Охрани богов, о Брама, дай браминство Висвамитре.
(Рамайана).
Итак, значит Висвамитра, развив в себе, при помощи аскетизма неслыханное могущество воли, мог принудить богов исполнить свои желания, угрожая им, что в противном случае создаст себе собственное небо и собственных богов…
Устрашенные небожители всегда исполняли просьбы дерзающего и давали ему браминство, что, собственно, по индийским понятиям и надлежало великому отшельнику по всей справедливости, как награда за долгие годы неимоверных лишений и глубоких размышлений, которые обратили его в какое-то высшее существо.
В идеальной и насквозь одухотворенной атмосфере браманизма не мог произойти на свет и развиться ни Теофил, ни Фауст, ни Твардовский, – вообще, какой-нибудь тип вроде этих средневековых эпикурейцев, которые сознательно торговали своим духом, отдавая его навеки в рабство дьяволу за ничтожный призрак земного счастия.
Индус слишком долго и пристально всматривался в безмерную бездну бесконечности и вместе с тем слишком мало ценил скоропреходящие блага, чтоб соблазниться на подобную душеубийственную сделку с силами зла.
Наконец, не только святой аскет, но и гнусный индийский чародей, отдавшийся коварному культу богини Кали, сам из себя извлекал и самому себе был обязан силою творить видимые чудеса; в Индии сверхъестественные существа должны слушаться людей сильной воли, несмотря на их моральную ценность (Ср. Малати и Мадава, монолог колдуньи Капалакундали).
Значить, нет ничего удивительного, что главнейший и целостнейший представитель зла в индийской поэзии, Гавана, могущий вредить людям только временно, не вечно, не возбуждает в нас того демонического страха, каким веет от некоторых аналогичных фигур европейской литературы.
В «святой» Гамайане он еще импонирует какою-то стихийною чудовищностью, какою-то тигриной кровожадностью и силой; но в позднейших произведениях, в особенности в драмах, слегка цивилизовавшись, утрачивает даже и это грубое величие и, выступая почти всегда как хвастливый, но несчастный соперник прекрасного и благородного Рамы, нисходит до смешной роли грубоватого и глупого, а вдобавок еще и презираемого волокиты. (Ср. драмы: Бала-Рамайана, Анагра-Рагава, Янаки-Паринаджа, Уттарарамакарта).
Для точности мы должны упомянуть еще об одном, менее ярком, но для нас, может быть, более интересном типе демона, который выступает в популярном эпизоде Махабхараты, воспевающем историю Наля и Дамаянти. Демон этот, по имени Кали (не нужно смешивать с Кали, женою Шивы), также отвергнутый соперник, – индийские демоны вообще влюбчивы, как библейский Асмодей[11], – из мести долго преследовал царя Наля, но
Предстал, наконец, благосклонный
Случай: ко сну отходя, позабыл совершить очищение
Царь, и в тело нечистое дух нечистый вселился,
В сердце Наля проникнул Кали.
И возжег в нём страсть к игре в кости, причем царь проигрывает всё свое царство и имущество. – Здесь мы видим любопытный пример искушения и соблазна, хотя целью его является только личная месть, а не желание плодить зло ради самого зла, как это делает дьявол.
Другую, не менее интересную аналогию между европейским сатаною и Кали мы замечаем в ту минуту, когда последний выходит из тела Наля и вселяется в дерево Вибитака. Это напоминает нашего польского народного Рокиту, живущего в сухой вербе. Здесь, впрочем, и кончается это, во всяком случае, только внешнее сходство.
Изгнание демона совершилось при помощи яда, который впустил в кровь Наля царь змей, Каркотака:
И в то же мгновенье, когда он (Наль)
Данную силу в себе ощутил, сокрытый дотоле
В сердце его искуситель Кали оттуда исторгся.
Индийские демоны, виды которых очень разнообразны, любят гнездиться в разных живых и мертвых предметах и телах.
В санскритской литературе существует сборник басен, озаглавленных «Веталапанчавинсиати», то есть «двадцать пять ответов Ветали». Ветала – это демон, который пребывает в трупе висельника, а так как труп этот понадобился одному царю для чародейских опытов, то его сняли с дерева и несут на место, где ждет великий отшельник, руководящий магической церемонией. Тем временем Ветала, кроющийся в висельнике, начинает рассказывать царю занятную сказку и в конце спрашивает: как развязать завязку? А когда царь высказывает ему свое мнение, труп вырывается из его рук и снова возвращается на место, на котором висел. Процедура эта повторяется двадцать пять раз, отсюда и заглавие сборника, – двадцать пять ответов Ветали.
Как мы видим, это очень оригинально, но бесконечно далеко от истинного сатанизма. Ветала напоминает наших кошмаров, утопленников, кобольдов, упырей, но не имеет ничего общего с настоящим дьяволом, духом зла безотносительным и неукоснительным.
Посвящая так много места индийской литературе, мы принимали в соображение её выдающееся и вместе с тем исключительное положение во всеобщей письменности. Индийская поэзия, – это единственная эстетическая представительница неизмеримо глубокого и оригинального воззрения, в котором непререкаемое тождество зла и добра проведено с неслыханною последовательностью и точностью; ни одна из позднейших пантеистических доктрин не заходила так далеко в подробностях, не породила такой прекрасной и богатой поэтической литературы.
Абсолютную противоположность индийским доктринам и типам мы встречаем в религии и поэзии другого арийского племени, именно – у древних персов.
У индусов зло было необходимым, но только переходным проявлением реализации бытия, проявлением, которое когда-то, вместе с добром, должно было потонуть в лоне вечного небытия. У персов зло не тожественно с добром, но составляет элемент, существенно разнящийся от него, как по своей природе, так и по происхождению. У индусов Вишну и Шива, жизнь и смерть, – это два лика одной и той же творческой мощи; у персов же Ормузд и Ариман[12], – два соперника, враждующие друг с другом испокон века за владычество над миром, Ормузд когда-нибудь победит, но до этого ждать еще очень долго, а пока силы противников равны.
