– Пожалуйста, пожалуйста, едем! – повторяла она срывающимся, на грани истерики, голосом.
«Камри» с визгом покрышек рванула с места, подняв множество грязных брызг из луж, оставшихся после недавних дождей. Через открытые ворота Тира дочитала посвящение. «В память учителя музыки Аунга Сохона и всех погибших членов его семьи». Тира оказалась совершенно не готова к такому моральному потрясению, к итоговой строчке своих потерь.
Она приехала в храм, не оповестив ни настоятеля, ни кого-либо еще, и тихо вошла с бокового входа, попросив мистера Чама подождать у главных ворот. Ей хотелось побыть наедине с призраками, ощутить близость дорогих людей. Вместо этого она лицом к лицу столкнулась со своим одиночеством, представшим во всей своей полноте в блеске выгравированного посвящения.
Сейчас Тира торопливо шла по сияющему мраморному полу вестибюля с элегантной тиковой мебелью и украшениями в стиле ар-деко. Огромная стена выставляла напоказ две большие черно-белые фотографии Жаклин Кеннеди во время ее исторического визита в Камбоджу в 1967 году. В угловом баре Деви, хорошенькая молодая официантка, с которой Тира почти подружилась, украшала орхидеями бокалы со свежими соками – поприветствовать новоприбывших. Тире хотелось попросить сухого джина с тоником, чтобы прогнать напряжение из шеи и плеч, но прежде чем Деви подняла на нее глаза, Тира вышла на веранду, где семейная пара с сынишкой наслаждалась дневным чаем с тортом в кондиционированной прохладе.
– Papá, maman, regardez le lézard![3] – воскликнул малыш. Тира уже видела эту камбоджийско-французскую семью и сейчас еле сдержала слезы, слыша, как мальчик произносит свое «папá» – кругло и крепко, точно объятья.
Семейство улыбнулось ей, но Тира не смогла ответить, чувствуя, что, если расслабить хоть одну мышцу лица, развалится все, что она сдерживала из последних сил. Толкнув дверь, она сделала несколько шагов по ковровой дорожке между двумя бассейнами, устроенной так, что казалось – это мостик над водой. Просторный, весь в цветах, внутренний двор, образованный четырьмя зданиями в колониальном стиле, затененный листвой огромных саманей, казался совершенно другим миром по сравнению с Пномпенем.
Дойдя до дальнего корпуса, Тира вошла в мягко освещенный холл. Деревянные каблуки босоножек стучали по глянцевым черно-белым плиткам. В доме ее детства был такой же пол… У своего номера Тира не сразу справилась с ключом и замком, и одна из горничных, заметив ее нервозность, поспешила подойти и открыть для постоялицы дверь. Тира кивнула в знак признательности и быстро вошла в комнату. Повесив снаружи знак «Не беспокоить», она заперлась и, не включая свет, прошла в ванную. Сбросив шляпу и стянув белое хлопковое платье, Тира встала в ванну на львиных лапах, повернула ручки душа, с наслаждением приняла хлынувшую на нее воду и наконец-то заплакала, одинокая и обнаженная в своей скорби.
Монахи вышли из своих тесных хижин, воспользовавшись затишьем между дождями. Их нечеткие, смазанные силуэты напоминали щепотки куркумы или молотой корицы, рассыпанные по территории храма.
На травянистой лужайке между залом для церемоний и хижиной Старого Музыканта группа монахов затеяла игру в соккер. Подобрав рясы, чтобы не пачкать подол, они катали старый мяч. Другие собрались вокруг одного монашка, который, несколько раз подбросив мячик с перьями ребром стопы, запустил его повыше, чтобы следующий игрок поймал волан и продолжил эту хореографию.
Старый Музыкант с удовольствием следил за движениями и звуками вокруг. Обернувшись на звук приближающихся шагов, он увидел «мистера Брауна» и «мистера Смита», направлявшихся в вихару, и повернул голову, чтобы следить за ними хорошим глазом. Послушники проворно взбежали по лестнице и вскоре показались в окне. Усевшись рядышком, как два оранжевых макао, упершись ногами в деревянные подоконники и положив вытянутые руки на поднятые колени, они разглядывали реку и простиравшиеся за ней дали.
Старому Музыканту стало интересно, не замышляют ли «мистер Браун» и «мистер Смит» побег, возмечтав о свободной жизни. Оба подростка были сиротами – родители «мистера Брауна» умерли от СПИДа, который, по словам доктора Нарунна, стремительно распространялся по стране из-за роста проституции, торговли людьми и наркомании. А отец «мистера Смита», журналист, известный резкой критикой политики захвата земель и насильственного выселения жителей, был застрелен на людном рынке неизвестными, умчавшимися на мотоцикле. Через месяц та же судьба постигла и мать «мистера Смита». Осиротевшие мальчишки недавно приняли монашеские обеты и, скорее всего, останутся при храме, пока не повзрослеют, чтобы жить самостоятельно.
Во время Чол Васса, «затворничества в сезон дождей», длящегося с середины июля по конец октября, когда муссонные дожди льют особенно сильно, буддистские монахи удаляются от внешнего мира и не выходят с храмовой территории, посвятив себя занятиям и медитации. В это время много молодых людей и подростков приходят в монастырь на временное послушание – от трех дней до трех месяцев. Большинство – сироты, чьи родители, как у «мистеров Брауна и Смита», пали жертвами бесчисленных болезней бедности, насилия вооруженных политиков или личной мести. Таких детей никто не берет из страха заразиться или же навлечь на себя вендетту, а в храме они находят подобие семьи, крышу над головой, заботу и пищу, хоть и раз в день. Кто-то решается избрать духовную стезю, но большинство просто спасается здесь от полной нищеты. Тем не менее, настоятель Конг Оул редко отклонял просьбы неофитов, считая, что образование, практическое и духовное, нельзя получать на пустой желудок или дрожа под проливным дождем.
Старый Музыкант умылся водой из глиняной чашки, потом намочил один конец своей кромы и обтер руки и торс, поливая на ноги в шлепанцах, он отмыл их от грязи и побрел в хижину переодеваться для церемонии. Он нашел традиционную белую рубаху и пару черных брюк с запáхом – единственную свою одежду без заплат и пятен. Кстати, это был подарок родителей Макары на Кратин, праздник с карнавалом, когда под бой кубкообразных барабанов чайям огромные марионетки зазывают прихожан и гостей в храм, делать пожертвования. Когда Раттанаки подали ему свернутую одежду, Старый Музыкант не сразу решился ее взять, напомнив им, что он не монах, у него нет духовной мудрости и ему нечем с ними поделиться, чтобы облегчить их трудности. Супруги ответили, что ничего от него не ждут, кроме простого пожелания – молитвы-другой теводам и богам, чтобы у них, Раттанаков, всегда был рис в горшке и место, где спать, и чтобы их сын Макара бросил свои странности и вернулся в школу, вырос сильным и предприимчивым. Старого Музыканта тронула их щедрость. Он знал, что супруги ограничены в средствах: жена продает овощи, а муж таксует на мотодапе – развозит людей на своем ржавом скутере. Вдвоем они едва зарабатывали столько, чтобы прокормиться самим и растить сына. Отчего они решили, что такой неимущий жалкий червяк, как он, в силах изменить их жизнь своими пожеланиями? Однако мнение Раттанаков заставило его задуматься. Более того, оно привело Старого Музыканта к небольшому открытию.
Он не обратился к религии; не вернулся он и к вере в товарищество и братство – идеологию революции, но скромный подарок в виде одежды, сделанный с уверенностью, что отданное не пропадет втуне, заставило его понять: произвольность рождения и обстоятельств все-таки можно изменить, но не божьим промыслом и не социальным инжинирингом, а такими вот бескорыстными поступками, простыми проявлениями сочувствия. Старый Музыкант не сомневался, что без людской доброты скитаться ему по улицам нагому и босому и жить среди городского отребья.
И он пожелал Раттанакам огромного состояния – не меньше того великодушия, которое они проявили. Наверное, так он и научился молиться – не как молятся богам, а просто время от времени делая паузу и думая о других.
