Меня мотало в кабине, как щепку, потом, очевидно, я стукнулся обо что-то головой и потерял сознание.
Пришел я в себя в санитарной машине. Незнакомый русский врач вез меня в госпиталь. Я совершенно не мог говорить, меня все время тошнило. От боли я стискивал зубы. Машина бешено мчалась по ухабам и выбоинам, носилки подпрыгивали, а крытый кузов трещал и, казалось, был готов вот-вот развалиться. Наконец, машина выскочила на ровное шоссе. Тут я смог чуть-чуть повернуть голову... Я увидел молодого санитара. Он судорожно ухватился обеими руками за носилки, пытаясь сохранить равновесие. Санитар наклонил надо мной потное лицо, покрытое жиденькой, давно небритой щетиной, и произнес: "Пронесло!"
Машина сбавила скорость, и мне стало немного лучше. Я спросил санитара, что же произошло, потому что сам ничего не помнил.
- Вас подбили, - ответил он, смотря мне прямо в глаза. - Вы упали в полосе шестьдесят пятой армии, метрах в двухстах от окопов, но на нашей стороне. Из кабины самолета вас вытащили солдаты, а потом вызвали нас. Мы не могли подъехать ближе: фашисты открыли бешеный огонь. Как вы себя чувствуете?
Я попробовал пошевелить руками и ногами. Затем, опираясь о стенку кузова, приподнялся и сел. У меня ныло все тело, а на лбу под бинтом я нащупал здоровенную шишку. Все остальное, кажется, было цело. Тут я припомнил, наконец, свою посадку и, признаюсь, удивился, что остался жив. Мне очень хотелось пить. Санитар дал мне воды. Я спросил его о Кремле.
- Он полетел на запад. Сначала снизился над вашим самолетом, сделал круг, а затем полетел!
Я подумал, что Кремпа, очевидно, давно вернулся в полк и что товарищи, наверное, уже успели выпить "за упокой моей души". А переправа все же уцелела, - закончил Лисецкий свой рассказ и улыбнулся.
"Як" без номера
Подпоручник Кремпа, поручник О'Брайен и я медленно шли по дороге, огибающей аэродром. О'Брайен уже не служит в полку "Варшава", но иногда приезжает сюда навестить старых товарищей, с которыми вместе воевал и прошел весь боевой путь от аэродрома в Задыбе-Старе до Мётлова - последнего фронтового аэродрома полка.
Мы шли не торопясь, потому что О'Брайена все еще тревожила раненая нога. Ранение он получил в результате, как он говорил, "дружеского недоразумения". Это случилось в 1946 году, уже после войны. Врачи обещают его скоро вылечить, но пока, как только молодой поручник замечает в глазах незнакомых девушек выражение восхищения, смешанного с сочувствием, он весь сжимается от неловкости.
- Они, наверное, думают, что я был ранен на фронте, - обратился он ко мне, - и видят во мне героя... Вот ведь какая история!
Я, право, не знаю, о чем. думают очаровательные девчата, заглядываясь на молодого ветерана войны в форме летчика, на груди которого красуются разноцветные орденские ленточки. Безусловно, О'Брайен нравится девушкам, хотя сам, кажется, уделяет им не очень много внимания. Он довольно высокий, худощавый и хорошо сложенный молодой человек, со светлыми, глубоко посаженными глазами и волнистой русой шевелюрой. Его покрытое загаром лицо, с правильными чертами и несколько задиристым выражением, всегда привлекает к себе внимание. Нет ничего удивительного в том, что девушки заглядываются на такого парня.
В 1941 году О'Брайена, члена одной из подпольных групп, схватили гестаповцы. Но ему удалось бежать. 13 мая он перешел под Саноком на советскую сторону.
Когда в 1943 году под Рязанью начала формироваться 1-я польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, О'Брайен прибыл туда и был зачислен в 4-ю эскадрилью, где проходил обучение под руководством инструктора Никонова.
- Жаль только, что по сравнению с первыми эскадрильями, мы начали летать довольно поздно. Так, на первое боевое задание я вылетел только в декабре сорок четвертого года, - вспомнил О'Брайен.
- А вы? - спросил я подпоручника Кремпу.
- А я еще несколькими месяцами позже, - ответил он. - Первый раз я полетел с Калиновским на разведку в район Врицена, и нам сразу же пришлось вести бой с четырьмя "фокке-вульфами".
Кремпа и Калиновский поднялись в воздух уже под вечер. Видимость была довольно плохой. Примерло на полпути, за Одером, на высоте 800 метров, их окутало дымом. Кругом пылали пожары, вызванные огнем артиллерии. Видимость еще больше ухудшилась и, вероятно, поэтому подпоручник Кремпа не заметил идущей прямо на него четверки "фокке-вульфов", которые еще издали открыли огонь. Калиновский подпустил их поближе, потом боевым разворотом взмыл вверх, ведя за собой молодого напарника, и зашел "фокке-вульфам" в хвост. Это произошло так быстро, что Кремпа понял, в чем дело только тогда, когда уже выровнял машину. Заметив "фокке-вульфы", он по примеру своего ведущего свалился на одного из "их сверху и нажал на гашетку. Потом выпустил подряд три длинные очереди в другой "фокке-вульф". Калиновский приказал ему прекратить огонь. Противник уходил вниз. Преследовать его было некогда впереди еще невыполненное задание.
- Мы тогда собрали очень ценные данные, - сказал Кремпа. - Но, в сущности, этот наш вылет был совсем обычным, и только мне он показался необыкновенным: первый раз я дрался с врагом и первый раз был за линией фронта - над Берлином.
Некоторое время мы шли молча. По свежей зелени аэродрома плыли тени облаков. Высоко в небе заливались жаворонки. Теплый, южный ветерок, резвясь, гонял по полям первые пушистые семена одуванчиков. Было по-весеннему тепло и спокойно, а мы вспоминали о своем недавнем прошлом, о том, как земля дымилась я пылала под нами в аду войны. Она лежала черная и обугленная, перепаханная гусеницами танков, изрытая снарядами и обильно пропитанная кровью людей, отдавших свою жизнь за нашу победу.
Мы выстояли, мы живем! Поют жаворонки, плывут облака, шумит ветер, вокруг весна и мир. В эту минуту все окружающее показалось мне удивительно необычным: и то, что я здесь; и то, что эти два летчика спокойно идут рядом со мной, а вокруг нас не падают снаряды и не слышно грохота боя; и еще то, что наши слова не могут вызвать из прошлого той бури, которая пронеслась над землей, хотя каждая наша фраза воскрешает в памяти картины пережитых волнений, горя и страданий войны.
Из глубокой задумчивости меня вывел голос подпоручника О'Брайена:
- Вы не слыхали об этом немецком "яке"?
Я не понял его вопроса. Очевидно, кто-то из них вспомнил сейчас о каком-то случае, а я, задумавшись, не слышал этого. Мне стало неловко и я спросил:
- О каком "яке" вы говорите?
- Его так и не удалось сбить, - - вставил Кремпа и пояснил: - Это был тот "як", с которым я встретился во втором в моей жизни воздушном бою.
- Сначала мы вообще не верили в его существование, - сказал О'Брайен. Но командование, вероятно, было иного мнения. Вскоре после первых же донесений советских летчиков-истребителей об этом "яке" мы получили приказ сбивать все подозрительные самолеты наших образцов, не имеющие номера или атакующие нас.
- Как раз этот "як" был без номера, - снова вставил подпоручник Кремпа. - Я это сразу заметил, да только не сообразил сначала, в чем дело. Это было для меня такое... такое дьявольское наваждение.
Меня заинтересовал его рассказ. Мы уселись под невысоким кустиком, чтобы выкурить по сигарете, и Кремпа рассказал нам о своем втором воздушном бое.
Звено "яков" во главе с майором Лисецким сопровождало штурмовики на очередное задание. Подпоручник Кремпа летел за ведущим во второй паре; первую пару, как непосредственное прикрытие "илов", составляли поручник Калиновский и хорунжий Яворский. На этот раз Кремпа летел позади всех, несколько правее и метров триста выше. Он прекрасно видел все наши самолеты.
Недалеко от Одера Кремпа заметил большую группу наших штурмовиков в сопровождении истребителей. Вероятно, они возвращались на свой аэродром. Самолетов противника нигде не было видно. Они вообще теперь редко показывались вблизи позиций наших войск.
Между Одером и франкфуртским шоссе наших самолетов в воздухе стало больше. При приближении Кремпа легко узнавал их по советским опознавательным знакам. Но вот он заметил одинокий "як", идущий северовосточным курсом. Сначала Кремпа не обратил на него внимания. И только когда истребитель значительно приблизился и начал заходить ему в хвост, Кремпа обернулся, чтобы еще раз убедиться, что это действительно "як".
