Миша от смущения покраснел.
- Пора и обедать, наверное, - сказал Алексей.
- Я распорядился, - сказал Абдуллаев. - Через полчаса все будет готово.
- Какой чудесный вид с террасы на реку! - со вздохом умиления сказала Ильинская. - Живу здесь два года и никак не привыкну к этой красоте. Такое впечатление, что паришь над рекой!
- Красиво, - согласился Алексей.
- Очень красиво! - усилил оценку Александр Сергеевич.
Свет на сцене медленно погас, затем луч прожектора выхватил из тьмы восторженное лицо Маши.
- В заголовки новостей субботнего номера! - начала она и продолжила: - Банкиры России не склонны преувеличивать проблему оттока капиталов на Запад. АО "Пермские моторы" получило заказ на изготовление двигателей для правительственного авиаотряда. Конфликт Вила Мирзаянова с генпрокуратурой и контрразведкой завершился победой ученого.
Дали общий свет. Александр Сергеевич беседовал с Мишей.
- Вот некоторые субъекты говорят, что раньше было лучше, жизнь была спокойнее, - сказал Александр Сергеевич. - Но это не так, и вы это здорово показали. Культурный прогресс человечества идет очень медленно. Мы живем в лучшее время, по сравнению с прошлыми временами, хотя дикости еще много, но значительно меньше, чем прежде. И вы пишете лучше, чем прежде... Тогда вы плели, как вон Маша, - кивнул Александр Сергеевич в ее сторону, - непроницаемую словесную ткань, и только. Хотя тканью то плетение назвать нельзя. Ткань - вещественна и имеет свое предназначение, а то было нечто... бессмысленное. Когда нечего сказать, я думаю, когда пуста душа, то начинается плетение, объемы, главы, как роман на голову, вместо снега! Мертвые слова, фанерное искусство. А у слов есть душа! Вот в чем дело. Эту душу слов нужно почувствовать и познакомить слово со словом. А это могут делать единицы.
Ильинская, сидевшая рядом с Алексеем, шепотом спросила у него:
- Как вы думаете, Маша живет с Абдуллаевым?
- Разумеется, - прошептал Алексей.
- А как же Миша?
- Миша ее никогда не любил. Он прежде видел в ней коллегу по художественной прозе, а теперь... Инерция знакомств, работы. Абдуллаев теперь ему платит тысячу долларов.
- Пойдемте обедать, - сказал Абдуллаев.
Свет погас. Прожектор выхватил крупно руки Маши. Алексей из темноты бодро запел:
Пройдут года, настанут дни такие, Когда советский трудовой народ Вот эти руки, руки молодые, Руками золотыми назовет.
Повсюду будем первыми по праву. И говорим от сердца от всего, Что не уроним трудовую славу Своей страны, народа своего!
После этого луч прожектора осветил сидящую в кресле Ильинскую. Она задумчиво смотрела в зрительный зал.
- Муж оставил меня в пятьдесят шестом году. Я играла горничных и воспитывала сына. Когда сыну исполнилось двадцать лет, он начал заниматься штангой. За год накачался до неузнаваемости. Стал победителем первенства страны, и умер скоропостижно. Я думаю, он совершал ежедневное насилие над своим организмом ради дурацкой победы, о которой теперь никто не помнит. И я, сознаюсь, совершила насилие над собой, с горя родила от главрежа Гену. То было в шестьдесят шестом году. И вот Гена вырос, стал гражданином США, я пожила у него в Нью-Йорке, а теперь он здесь, устроил представительство своей фирмы, торгует компьютерами. И жизнь теперь кажется лирикой, которую можно читать, а можно и не...
Пошел дождь. По стеклам террасы потекли струйки.
После обеда Абдуллаев сказал:
- Я с Мишей съезжу на переговоры. К восьми часам вернемся.
Они ушли.
И дождь кончился. Выглянуло солнце. На улице было жарко, даже душно.
- Пойдемте купаться, - сказала Маша.
- Я останусь, почитаю, - сказала Ильинская.
- Что вы читаете? - спросила Маша.
- Борхеса.
- А я к нему охладела, - сказала Маша. - Вообще охладела к прозе.
- Может быть, и я охладею, - сказала Ильинская.
Александр Сергеевич поднялся, сказал:
- Да, нужно прогуляться к реке, ноги помочить.
- Идемте, - сказал Алексей. - Я удочку возьму.
- Днем, говорят, плохо клюет, - сказал Александр Сергеевич.
- А я так с ней посижу.
Они вышли на крыльцо и по асфальтированной дорожке, по обе стороны которой цвели пионы, спустились к реке. Тут был устроен пляж, насыпан желтый мелкий песок, врыты скамейки.
Маша разделась. На ней был белый купальник. Александр Сергеевич увидел ее загорелые плечи и худенькие, как крылья, лопатки. Маша стояла лицом к реке и размахивала руками.
- У вас красивая фигура, - сказал Алексей.
- Я об этом никогда не заботилась, - сказала Маша.
Алексей молча пошел вдоль берега к кустам. Там он размотал удочку, бросил крючок в воду и сел на траву, затем стащил с себя рубашку.
Александр Сергеевич не спеша разделся и, опережая Машу, пошел в воду. Он шел медленно, ощупывая ступнями дно, и когда вода стала ему по грудь, поплыл саженками на тот берег. Маша поплыла за ним подобием брасса. Они вылезли на том берегу и принялись загорать.
- Я хотел вас спросить об Абдуллаеве, - сказал Александр Сергеевич.
- Что?
- Спрашиваю об Абдуллаеве. Что он за человек?
- Талантливый человек.
- Вы любите его?
- Нет. Я просто с ним сплю, - лениво сказала Маша.
- Собственно, это я и хотел узнать.
- Узнали?
- Узнал.
- А вы что тут делаете? - спросила Маша.
- Спасаюсь от нищенства, - усмехнулся Александр Сергеевич.
- Спасибо за откровенность.
- У меня комната в коммуналке. В любую минуту я могу уехать отсюда. А зачем? Здесь я сыт, обласкан. Имею хороших собеседников, не беспокоюсь о куске. И мне Абдуллаев нравится.
- Чем?
- Никогда не задает вопросов.
- Вон кто-то на лодке плывет, - сказала Маша.
- Я бы сейчас поел окрошки, да чтобы квас был похолоднее и свежих огурчиков побольше... У вас, Маша, есть цель жизни? - вдруг спросил Александр Сергеевич.
Маша недоуменно посмотрела на него.
- Это про жизнь? Что ее нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? - усмехнулась Маша и добавила: "Как закалялась сталь"...
- При чем здесь "Как закалялась сталь"! Это Чехов. У него бригада, писавшая эту "Сталь", списала. Я хорошо помню этот кусок. Слушайте: "Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того"... Но Чехов не был бы Чеховым, если бы не довел эту мысль до логического конца: "Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что происходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему "я"?" Вот в чем дело. В "Стали" человек стада дан, а у Чехова индивидуальности, жизнь каждого - бесценна, божественна.
