«О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед Страшным Судьею, не покаявшись и не помирившись между собою.
Ибо кто молвит: “Бога люблю, а брата своего (Олег – двоюродный брат Владимира. – В. К.) не люблю”, – ложь это. И еще: “Если не простите прегрешений брату, то и вам не простит Отец наш Небесный”…
Господь наш не человек, но Бог всей вселенной, – что захочет, во мгновение ока все сотворит, – и все же сам претерпел хулу, и оплевание, и удары, и на смерть отдал Себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? – сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и чести, а завтра в гробу и забыты, – другие собранное нами разделят.
Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили?. Только и есть у них, что сделали душе своей…
Дивно ли, если муж (Сын Владимира. – В. К.) пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать чужого и меня в позор и печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла… И не враг я тебе, не мститель. Не хотел видеть крови твоей…
Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле… Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной Богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего.
На Страшном Суде без обвинителей сам себя обличаю» (Там же – С. 327).
Как пишет Кожинов: «…это послание, по-видимому, произвело громадное впечатление на Олега. Осенью того же, 1097, года Олег прибыл в принадлежавший Владимиру Любеч, где состоялся знаменитый съезд князей во главе со Святополком Киевским. На Любечском съезде, по летописному сообщению, было провозглашено: “…почто губим Русьскую землю, сами на ся котору (распрю, раздор) деюще?. ноне отселе имемся в едино сердце, и блюдем Рускые земли”» (Там же.).
Прямое прочтение христианской доктрины не как государственной религии, а по текстам первоисточников, попытки сменить ценности, правящие русскими сообществами – это все для меня итог примерного двухсотлетнего правления киевской военной культуры и, соответственно, психологическая «реакция» на это правление русских людей. Иными словами, Владимиром Мономахом на рубеже XI и XII веков была заложена основа для смены культуры. И как в случае с Киевом, для этого потребовалось перенести центр и столицу Руси как можно дальше от основного хранилища правящей культуры.
Но по-настоящему эту революцию совершает сын Юрия Долгорукого Андрей Боголюбский. Именно при нем лучшие люди Руси, ее цвет, ум и способности съезжают с Киевщины и переезжают на Владимирщину. И начинается русский ренесанс, возрождение русского язычества в рамках теперь уже прочно утвердившегося христианства. Смею, правда, предположить, что христианства, в первую голову, понятого так, как понимал Владимир Мономах, то есть как пути к Богу, а не как пути к мировому господству. Хотя это, конечно, только предположения.
Зато не вызывает сомнений, что символом этой культуры, которую исследователи называют Двоеверием, является Дмитриевский собор Владимира, построенный братом Андрея Всеволодом. Владимирские князья, конечно же, были людьми разумными и вполне отдавали себе отчет в том, что для защиты государства нужна сила и сила военная. А это значит, что и соответствующая этому требованию вера, объединяющая народ. Назовем ее современно: политическая религия. Но что-то должно быть и для души…
Маленький кусочек из рассказа владимирца о Владимирщине:
«Исследователи этого единственного в своем роде памятника искусства (Дмитровского собора) подсчитали, сколько и каких изображений поместили мастера на трех его стенах, без аркатурного пояса и без трех алтарных апсид, составляющих четвертую стену. В книге Н. Н. Воронина приводится такая таблица:
Изображения христианского характера 46
Звери и птицы 236
Грифы 28
Растения 234
Прочие 22
Итого: 566 изображений
Выходит, что изображений христианских помещено всего лишь на 8 процентов резных камней.
Всеволод поручил строить монашески-строгий и величественный Успенский собор властям церковным. Его воздвигали для народа, который нужно было держать покорным князю и священнослужителям.
А Дмитриевский собор Всеволод повелел строить для себя, для своей семьи, для своих приближенных» (Голицын С. М. Сказания о белых камнях. – М.: Молодая гвардия, 1980 – С. 159).
Возможно, что именно Ростово-Суздальские земли были той упомянутой арабскими источниками Артанией или Арсанией, которая наряду с Куявой и Славией была третьим центром русских земель. И если Куява – киевщина считается центром воинским, а Славия – торговым, то Арсания была центром сакральным, местом духовного поиска в залесской тишине…
Это, конечно, недоказуемо при том состоянии источников, которые мы сегодня имеем. Однако Владимирщина дала мировой культуре такое явление, как Офени, которых я и изучал во время моих этнографических экспедиций. Можно считать, что это явление чисто экономическое. Ну, заставили тяжелые условия жизни в неплодородном нечерноземье отдельных крестьян взяться за отхожие промыслы и добираться в своих поездках от Сибири до Кавказа и Германии. И создать свой собственный тайный или особый язык, который до сих пор живет по всей России в виде блатной фени…
Не верю, что все так просто. Кажется мне, что от такого общественного явления, как офени, наука просто отмахнулась. У нее, конечно, были для этого оправдания. Слишком много было утеряно, и слишком мало сохранилось источников. Но и то, что ничего не делалось для добывания новых, тоже определенность. На основании моих собственных многолетних исследований я могу определенно утверждать, что явление это было полноценной культурой. Также могу сделать и предположение, что культура эта, которая может теперь считаться лишь этнографической, является наследницей той самой третьей государственной культуры Руси, которая сложилась в XII веке, а потом передавалась из поколение в поколение, постепенно умирая как не соответствующая требованиям времени. Я не в состоянии этого доказать и потому буду говорить лишь о том, что застал.
Можно считать, что мне повезло. Мой дед был уездным писарем и оставил записки о той части офенского мира, которая называла себя Мазыками. К тому же, благодаря его памяти, мне удалось проникнуть к тем, кто еще хранил кое-что из мазыкских знаний. И это кое-что явно было связано с колдовством. Во всяком случае, местные жители прямо считали некоторых из стариков, с кем я встречался, колдунами.
В русской этнографической науке имеются два «классических» взгляда на колдуна. Один из них, особенно ярко представленный в трудах таких школ, которые я бы назвал «Славяноведением» (Школа Н. И. Толстого) и «Семиотической школой» (Школа В. Топорова и В. Иванова), показывает и колдовство и народную магию как бытовые в общем-то действия крестьянина по обеспечению плодородия и вообще жизни. Этот взгляд уходит корнями еще к Е. Н. Елеонской, Н. Познанскому, Л. Майкову, В. Добровольскому и многим другим. Это традиция подхода к магии как общекультурному, почти бытовому явлению.
Иной взгляд представлен в работах тех ученых, которые сталкивались с живыми колдунами. Эти работы чрезвычайно редки и показывают колдуна примерно так, как описываются в мировой этнологической литературе шаманы и индейские жрецы. Это человек воспринимается ученым, скорее, как мрачный шарлатан с нависшими бровями, освоивший какое-то количество приемов запугивания и внушения. Хотя, конечно, и это тоже является определенной культурой, неотторжимо присущей культуре общенародной в определенные эпохи.
Могу сказать одно, то, с чем столкнулся я, было и похоже на все описанное, и не похоже. Живая культура так отличается от своих описаний! Я ездил к своим старикам семь лет. И при всем том, что я сам, можно сказать, был представителем той же культуры, поскольку родом из той же среды, мне до сих пор не удается полностью понять и описать то, что я видел и познал. Я отчаялся рассказать о моих Мазыках сразу и целиком и в последнее время рассказываю по частям. Рассказ об их взглядах на жизнеобеспечение, предпринимательство, устройство предприятий и Артелей – одна из таких частей большой картины. Не самая показательная, я думаю. Но важная.
