- И то верно. * * *

В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Вдовинки, в Старгород вошел еще не старый человек лет сорока. Он так долго ждал этого дня - ждал и боялся его, так долго представлял свое возвращение, что даже не поверил в реальность происходящего. Человек, а это, как вы догадались, был Киреев, перейдя через Хлыновский ручей, пройдя уже убранное поле и поднявшись на Тихоновскую гору, все ждал чего-то. Ведь должно что-то произойти. Но не гремел гром средь ясного дня, как, впрочем, не происходило и других стихийных явлений. Поскольку шел Киреев больше задворками, то и людей он практически не видел, а те, кого видел, - не замечали его. И только девочка лет шести, игравшая возле кирпичного дома с зеленой крышей, вдруг подошла к нему и, глядя на Киреева снизу вверх, спросила:

- Дядя, а вы откуда?

- Отсюда.

- А почему я раньше вас не видела?

- Почему? Как зовут тебя, любопытная?

- Маша Иванова. Мне шесть лет.

- Ну, ладно, Маша Иванова, счастливо оставаться. Мне пора домой. Обещаю, мы еще увидимся.

- А вы, наверное, устали, пока на гору поднимались?

- Устал.

- Мне дедушка Вася говорит, что на гору всегда тяжело подниматься, а вниз идти - легко.

- Умный твой дедушка. Вниз легко, особенно кубарем. А мне вверх надо. Пока, Маша Иванова. Киреев не сделал еще и десяти шагов, как девочка вновь окликнула его. В руках Маши Ивановой было яблоко. Большое, красивое, почти прозрачное от наливавшегося сока.

- Возьмите, - сказала она и убежала.

- Спасибо. - Киреев долго смотрел ей вслед... А вот и Белое озеро. Сердце от волнения, а может, просто от того, что Тихоновская гора со стороны северо-запада была крутовата, забилось сильнее. Знакомая улочка. Дед Сидор Потапыч в неизменном треухе сидит на скамейке перед своим домом. Сколько ему сейчас лет? Наверное, далеко за восемьдесят.

- Здорово, мил человек. "Надо же, - подумал Киреев, - глаза у деда еще видят" и поздоровался в свою очередь. Потом спросил у Сидора Потапыча:

- А что, отец, невесты у вас в городе есть?

- Кому и кобыла невеста.

Михаил засмеялся:

- За что я тебя всегда уважал, Сидор Потапыч, так за начитанность твою. Классику помнишь.

- Никак Михал Прокопыч? Сын Марьи Алексеевны?

- Собственной персоной.

- Вернулся? А к кому, прости за любопытство? Дом-то твой пустой стоит, почитай, лет пятнадцать.

- Стоял. К себе я вернулся, понимаешь?.. Но окончательно сразил Киреева Григорий Иванович Печников. Этот хозяйственный и пронырливый мужик в отличие от деда Сидора в молодые годы увлекался не книгами, а более материальными вещами. Печников что-то мастерил во дворе. Когда Киреев подходил к своему дому, Григорий Иванович приподнял голову и спросил:

- Домой, Прокопыч?

- Домой, Иваныч.

- И то дело. - И стал продолжать работу. Спросил так, будто не виделись они несколько часов, а не пятнадцать лет.

Киреев открыл калитку и шагнул за порог.

Глава сорок третья

Осеннее небо, Пустое от края до края...

Ни тени не видно на нем. Как ты одиноко, небо!

Хоть ворон бы пролетел. Эти строчки японского поэта Такубоку Кирееву часто приходили на ум не потому, что наступила поздняя осень. И одиноким он себя не чувствовал. Одиночество страшно тому, кто его боится. Такубоку его боялся, иначе бы не написал:

Сверчок звенит в траве, Сижу один

На камне придорожном. Смеясь и плача,

Сам с собою говорю. Да и о каком одиночестве Киреева можно было говорить, когда в маленьком его домике иной раз целыми днями на закрывались двери. Кроме Васильковых, время от времени заглядывали старые новоюрьевские друзья - молва о том, что в Старгород вернулся Киреев, быстро облетела округу. Приходили поболтать соседи. Часто на огонек к Михаилу заходила Юля Селиванова, поселившаяся у Веры Ивановны Григорьевой, тети Софьи Вороновой. Воронова. Даже фамилия эта стала носить для Киреева особый смысл.

Хоть бы ворон пролетел. Но вот что интересно. Юля, с которой Михаил очень подружился, много раз пыталась завести с ним разговор о Софье. Но всякий раз, когда шуткой, когда молчанием, он обрывал его. И однажды Юля не выдержала:

- Что вы за человек? Вроде бы мы с вами не чужие люди. Я вам про себя все рассказываю, письма Федора показываю, а вы...

- Прости, Юля, но мне нечего показывать - не пишет никто.

- Не собьете. Я все скажу. Гордые вы оба. Одна там, в Москве, переживает, другой здесь... Вы хоть поговорите о Софье - легче будет. А вы меня в душу не пускаете.

- Ты не права, победительница гнилых Шуриков.

- Почему?

- Я тебя давно уже пустил. В душу. А почему не говорю? Один святой старец сказал: "Молчание таинство будущего века".

- Вы о ней - молчите?

- Нет, говорю молча. А вот про гордость - это ты напрасно.

- Что же это - трусость?

- Опять не то. Когда вырастешь - поймешь.

- Что - пойму?

- Что любить - это не обладать, не завоевывать, а отдавать. И чем больше ты любишь человека, тем... тем...

- Тем больше хочешь ему отдать?

- Разумеется, но я не то хотел сказать. Попробую с другого конца. Один замечательный поэт, звали его Николай Рубцов, однажды написал:

Улетели листья с тополей Повторилась в мире неизбежность...

Не жалей ты листья, не жалей, А жалей любовь мою и нежность!

Пусть деревья голые стоят, Не кляни ты шумные метели.

Разве в этом кто-то виноват, Что с деревьев листья улетели?

- И что все это значит? Стихи-то хорошие, но они как раз о другом говорят.

- Нет, о том же. Много любви, Юлек, и нежности много. Только на моем календаре ноябрь. Листья уже облетели. Пока все тихо, но вот-вот зашумят метели...

- А на Софьином календаре?

- Май, Юлек, май... Чудесная пора: ласточка с весною в сени к нам летит, лазурь небесная смеется, сыплет черемуха снегом...

- Вас пугает разница в возрасте? - неожиданно спросила Селиванова, стараясь не обращать внимания на шутливый тон Киреева.

- Опять не то. Хорошо, хоть не люблю слова я эти цветастые, но скажу: если бы я чувствовал в себе силы, умение, возможность отдать Софье все то, что она заслуживает, я бы давно... ты понимаешь меня?

- Да.

- Иной раз я думаю: будь она некрасива, случись что-нибудь с нею - слепота, авария, болезнь - я помчался бы к Софье и не отходил от нее. Но так бывает только в женских романах, а в жизни... Мне нечего ей дать, а быть старым вьюном, сосущим соки из молодой розы, я не хочу.

- Может, я действительно молода и глупа... С одной стороны, вы вроде бы правы. Любить отдавать, вьюн - роза. А с другой...

- Хочешь сказать, что это все-таки трусость?

- Именно так и хочу сказать. Когда вы все бросили и больной ушли в неизвестность - разве это, исходя из логики, из здравого смысла, не было безумием? Киреев пожал плечами.

- Наверное.

- Вот вы сейчас здесь. Кроме вашей еще и моя жизнь круто изменилась. А если она должна измениться и у Софьи? Она же вас вестником назвала. Но теперь вы с точки зрения здравого смысла заговорили.

- Постой...

- Нет, это вы постойте. Я гляжу на вас обоих - вы будто две половинки одного целого. Я Софье это уже говорила, а вот теперь вам говорю. Если судьба свела вас или Бог - почему вы противитесь? Гордость, Михаил Прокофьевич, гордость.

- Она-то здесь при чем?

- А при том, что вы Рубцова цитируете, а в мыслях и разницу в годах держите, и ее положение, и свой домик старенький, и ее иномарку. Держите, держите. И она тоже гордая, но Соня хоть женщина. Вы позовете ее - вмиг примчится, бросит все и примчится. Я знаю. Но вы трус.

- Ты разошлась не на шутку.

- Не нравится? А правда никому не нравится, между прочим. Еще вы боитесь, что поживет Софья у вас - да и вернется в Москву. Боитесь, боитесь. Но если любите, чего бояться? Даже если уедет пожелайте ей счастья и сидите до старости с этим дедом, что неподалеку от вас живет. Такую же шапку купите - и сидите, про политику рассуждайте. Неужели для этого вы из Москвы уехали? Юля замолчала. Киреев сидел, опустив голову. Потом грустно улыбнулся: